Кто эти люди? Что им нужно? И почему – именно он?

«Ссать будешь туда. И срать тоже. И вообще».

Его будут держать тут столько, что ему потребуется по-большому?

При этой мысли у него подогнулись колени. Слезы вымывают стойкость. Он бессильно опустился на холодный каменный пол.

Если бы он не завалил стул, то сел бы на него. Пытаться поставить стул стоймя было выше его сил.

Что им от меня нужно?

Он не сказал это вслух. Тем не менее слова медленным эхом ползли к нему изо всех углов комнаты.

Что им нужно?

Вразумительного ответа на этот вопрос под рукой не оказалось.

Подвал освещался одинокой голой лампочкой. Она болталась в трех футах над головой и была примечательна лишь тем, что теперь погасла. Ее ореол повисел в воздухе еще пару-тройку секунд, а потом тоже растворился в той темноте, куда исчезают призраки.

То, что он раньше считал паникой, не шло ни в какое сравнение с чувством, охватившим его теперь.

В течение следующих мгновений он полностью погрузился в собственные раздумья и побывал в самом страшном месте за всю жизнь. Там таились неописуемые ужасы – порождения детских кошмаров. Ударили часы. Но не настоящие, а те, звон которых однажды, когда ему было три или четыре, разбудил среди ночи. Тогда он не сомкнул глаз до рассвета, представляя, что «тик-так, тик-ток» – это приближается чудовище на тонких лапках. И стоит уснуть, как оно вцепится.

Но ему никогда уже не будет три или четыре. Теперь бесполезно звать родителей. Его окружала темнота, но не впервые же он попал в потемки? Было страшно, но…

Было страшно, но он был живой и злой, и все это могло оказаться просто розыгрышем, вроде шуточек, что откалывают самые отвязные из студентов на кампусе, чтобы поднять деньги на какой-нибудь благотворительный проект.

Злость. Вот за что следовало держаться. Его разозлили.

– Ну ладно, пацаны, – сказал он вслух. – Поиграли – и хватит. Надоело уже притворяться, будто мне страшно.

Голос подрагивал, но не то чтобы очень. Учитывая обстоятельства.

– Алё, народ? Я сказал, мне надоело притворяться.

Это розыгрыш. Какой-то скетч в духе шоу «За стеклом», в котором его определили на роль всеобщего посмешища.

– Пацаны! Это все, конечно, очень круто. На ваш взгляд. Но знаете, что я вам скажу?

Связанных рук своих он не видел. Однако поднял их перед собой на уровень глаз и выставил средние пальцы:

– Сосите с заглотом, пацаны. Сосите. С заглотом.

После этого он поднял опрокинутый стул и сел на него, надеясь, что по дрожанию плеч не заметно, как прерывисто он дышит.

Необходимо было вернуть самообладание.

Главное сейчас – не терять головы.

В тот вечер на вокзале Лондон-Бридж Ривер влился в толпу разъезжающегося по домам офисного люда. К восьми часам он уже был на окраине Тонбриджа. Хоть он и предупредил о визите лишь звонком с дороги, ничто не указывало на то, что гость застал С. Ч. врасплох. На ужин была макаронная запеканка и большая миска зеленого салата явно не из супермаркета.

– А ты, поди, думал, что застанешь меня перед телевизором с банкой фасоли в томате?

– И в мыслях не было.

– У меня все в порядке, Ривер, не беспокойся. В моем возрасте человек либо одинок, либо покойник. И к тому и к другому привыкаешь.

Бабушка умерла четыре года назад. И теперь старый черт – как его называла мать Ривера – слонялся по семи комнатам особняка в полном одиночестве.

– Ему нужно продать дом, солнышко, – сказала она Риверу во время одного из своих до ничтожности редких приездов, – и купить себе маленькое бунгало. Или переехать в пансион для престарелых.

– Ага, так и вижу его в пансионе.

– Над ними там теперь не издеваются и не заставляют день-деньской сидеть перед телевизором. В наше время там придерживаются определенных стандартов ухода. – Она небрежно помахала рукой, как всегда при упоминании банальных подробностей.

– Да хоть заповедей, – ответил Ривер. – Он ни за что не бросит свой сад. Тебе не терпится получить его денежки?

– Нет, солнышко. Просто хочу, чтобы ему было плохо.

Возможно, это была шутка.

После ужина они перебрались в кабинет деда, где по традиции распивали крепкие напитки. Несмотря ни на какие возражения, С. Ч. продолжал держаться распорядка, заведенного ныне покойной супругой для них обоих.

«Гленморанджи», отблески каминного пламени…

– Знаешь Роберта Хобдена? – спросил Ривер.

– Этого слизняка-то? А тебе-то что до него?

Напускное равнодушие деда предал мелькнувший в глазах чертик.

– Просто так, – сказал Ривер. – Интересуюсь.

– Он – вчерашний день.

– Именно то, чем мы занимаемся. В Слау-башне.

Дед пристально посмотрел на него поверх оправы. Возможность так смотреть на людей сама по себе была веским основанием для ношения очков.

– Тебе не век там вековать.

– Все указывает на обратное.

– В этом-то и вся соль. Если бы ты знал, что это всего на полгода, разве это было бы наказанием?

Но полгода уже миновали. И оба это знали. Поэтому Ривер ничего не ответил.

– Труби свой срок. Делай любую, сколь угодно нудную работу, которую поручает Джексон Лэм. А потом отправишься обратно в Риджентс-Парк: грехи будут отпущены, все начнется с чистого листа.

– А за какие грехи Джексон Лэм там оказался?

С. Ч. притворился, что не слышал вопроса.

– В свое время Хобден был знаменитостью. Особенно когда печатался в «Телеграфе». Он тогда занимался преступностью и сделал серию репортажей о наркобизнесе в Манчестере. Для многих это стало откровением: в те времена проблема наркотиков воспринималась большинством как нечто имеющее отношение исключительно к Америке. Он был классным репортером, спору нет.

– Я и не знал, что он занимался расследованиями и репортажами. Думал, он просто вел колонку.

– Это уже позже. А в то время журналисты занимались по большей части именно расследованиями и репортажами. Не то что нынче, когда все, что нужно, – это диплом специалиста в медиасфере плюс родной человечек в редакции. Не заводи меня на тему вырождения данной профессии.

– Не буду, – сказал Ривер. – Я без ночевки приехал.

– Ночуй, если хочешь.

– Я лучше дома. Он же был членом компартии?

– Скорее всего.

– И это никого не смущало?

– Мир не черно-белый, Ривер. Один умный человек как-то сказал, что не доверяет никому, кто в молодости не держался радикальных взглядов. В то время коммунизм был модным радикальным движением. Что у тебя с рукой?