Андрей рассматривал чистый лист бумаги, как будто это была змея. В том мире, где жил Андрей, он означал объявление войны.

– В общем, по тому, что мне удалось узнать, почти со стопроцентной уверенностью можно говорить о том, что это Сява, – продолжал Бирюков, – источник говорит, что они перекупили ту серую мышь, что сидит на заявках. Они тоже выставились на аукцион, и их заявка на 10 тыс. рублей больше, чем наша, поэтому они его и выиграют.

10 тыс. рублей были смешной суммой при ставке в десятки миллионов долларов. Понятно, что такое «точечное» попадание не просто так.

Сява – Савельев Яков Викторович – был известной в городе личностью. За ним стояла пара успешных проектов, пара проигранных и подвязки в прокуратуре. Против партнеров Андрея он был мелковат, но немочь, скосившая трех сильных бойцов, практически уравняла их шансы.

– Учитывая все сложившиеся обстоятельства, – Бирюков говорил, уставившись в стол, – я принял решение выйти из проекта.

– Это как? – Андрей даже рассмеялся, что, «учитывая сложившиеся обстоятельства», было дико. Но не менее нелепо, чем выходить из проекта меньше, чем за неделю до его окончания.

– Нам не выиграть. Против нас играет кто-то более мощный. Нас всех тут поубивают, – вдруг Бирюков пошел красными пятнами, – их убили! Неужели же ты не понимаешь! Их по одному убивают! Это все не случайно! А я хочу посмотреть, что там впереди. Детей поднять. На берегу с удочкой посидеть! Я пенсию хочу! Черт с ним, с этим заводом. Пропади он пропадом!

Бирюков кричал, и на его лбу выступили капельки пота. Иногда он замолкал, но лишь затем, чтобы громко всхлипнуть. Это была истерика. Андрей несколько раз в жизни наблюдал мужские истерики, и всякий раз это было нечто страшное. Женская истерика по сравнению с этим – так, рябь на воде.

Андрей лихорадочно думал над словами, которые могли бы заткнуть этот фонтан и вернуть Бирюкова в проект. Самый действенный метод: подойти и двинуть ему в морду. Тут же заткнется. Но, похоже, было уже бесполезно: Бирюков сломался. Это было очевидно. Слишком сильно было напряжение последних месяцев, слишком высока ставка и велики потери… Даже если Бирюков вернется, то сдаст все позиции при легком нажатии извне. Поэтому, может быть, даже и хорошо, если он уйдет, такие люди представляли для проекта серьезную опасность. С другой стороны, воевать в одиночку было очень сложно.

– Хорошо, – Андрей поднялся, – как скажешь. Выходишь, так выходишь. Только обратного пути не будет.

Бирюков, уже не стесняясь его, рыдал.

Андрей вышел из кабинета, тихо прикрыв дверь.

Что-то нужно было делать, куда-то себя деть. Привычной анестезией в таких ситуациях была водка. Поэтому «погадать на таксистах» пришлось уже на следующий день, когда Андрей поехал выражать вдове Рашида соболезнование и спросить, не нужно ли чего. Сам сидеть за рулем он не мог. Голова раскалывалась, хотелось пить и дорога в Лукоморье показалась ему сущим адом.

Вдова Рашида в этом аду находилась на своем месте. Она была в невменяемом состоянии.

– Это ты его убил, – крикнула она, увидев Андрея, – ее лицо было искажено. Какие-то тетушки кинулись к ней, пытаясь оттащить на безопасное расстояние. А она, загребала руками через их головы, словно пловец в море, кричала Андрею страшные и несправедливые слова. «Проклинаю тебя, вас всех проклинаю, чтоб вы сдохли под забором». «Такими на картинах рисуют фурий», – подумал Андрей и, чтобы не нагнетать обстановку, ретировался.

Таксист – грузный пожилой человек с усами, как из мультфильма про казаков, сосредоточенно смотрел на дорогу. По радио что-то обсуждали. Вдруг таксист наклонился к приемнику и крикнул:

– Вынь стеклянный хуй из рук!

Андрей очнулся.

– Несут какую-то чухню, витают в эмпиреях, – объяснил свои слова таксист, – Ветерана на них нет! Он бы им мозги-то быстро прочистил.

– Что за ветеран, – вяло спросил Андрей. Слова складывались у него в голове с большим трудом, еще больших усилий требовалось, чтобы их произнести, но судьба сейчас даст знак, он это чувствовал.

– Да Ветеран, сосед мой. Мозги хорошо прочищает. У меня племянник заблазнил. Перестал из дому выходить: к чему, говорит, все это. Все равно, говорит, все умрем. Жизнь непознаваема. Так прямо и говорил: непознаваема. Он на философском в универе учился, ну, там и повернулся головой–то. Книжек всяких начитался и того. В мистику ударился, какие-то крючочки в тетрадке рисовал. Мой, говорит, бог – Уильям Блейк. Я это имя хорошо запомнил. Он чуть что – Уильям Блейк. Я, говорит, когда умру, вы мне на могиле напишите: привет Уильяму Блейку. Сестра моя места себе не находила – единственный сын у нее. И тут такая немочь. По врачам его пыталась водить, а те – не наш пациент. Все у него в порядке, а что думает, будто жизнь – говно и жить не стоит, так сейчас таблеточек выпишем, и станет счастлив. А у него поворот реальный: уже и есть перестал. Мы, говорит, люди – плесень. Только планету губим, небо бесполезно коптим. Сестра у меня богатая, магазин держит, одевает его хорошо. Так он взял все свои костюмы в узел завязал, туда же часы дорогие и компьютер сложил, на лодке доехал до середины Камы и выбросил. В общем, кранты полные. Ветеран узнал, давай, говорит, я с ним поговорю. Пришел. Племянник ему час говорит, другой. Мол, он такой тонкий, а мир – толстый. И им не по пути. Уильям Блейк опять же. Ветеран сидит, молчит. На третьем часу Ветеран подошел к нему вплотную и сказал: «Вынь стеклянный хуй из рук». И ушел. И что ты думаешь. Оклемался племянничек-то. В университет вернулся, правда, перевелся на юридический. Женился, двое детей у него. Дом в Нижней Курье достраивает. Вот что значит из эмпирей вовремя вернуться.

– Языком-то не так размашисто надо мотать, – опять обратился он к приемнику.

Андрею показалось, будто в голове открыли форточку и свежий воздух вдруг начал прочищать его мозги. Ему реально стало легче. В голове все пазлы сложились.

Все выходные он подводил баланс. Три трупа. Один белый лист бумаги – объявление войны. Один завод. И неизвестный противник. Мощный, сильный и безжалостный. Но он будет бороться. К черту эмпиреи – все ходим по земле, на всех действует сила притяжения, у всего когда-нибудь найдется объяснение.

Впереди была сложная неделя.

Пройдя круг, жизнь закольцевалась: меня опять везли в казенный дом строгие люди, и вновь в моей жизни была мадам Хасаншина.

Пролетка резво катила по Кунгурской, а два человека с обеих сторон крепко держали меня за руки.

Больше всего мне было жаль Виктора Тимофеевича. Он принарядился по случаю моего первого публичного концерта и пришел с букетом, который так и не смог мне подарить. Перед выступлением он волновался гораздо больше моего: заставил в левый карман положить серебряный пятак и трижды поцеловать сцену. Наверное, он ожидал триумфа, по крайней мере фотосинтеза, а вышел форменный скандал.