Вскоре я получила еще одно неприятное известие: университет уплотняли. Это значит, мне предстоит найти себе новое жилье.

Это было легко: Аня уступила мне одну из комнат двухэтажного дома на Покровской. Плохо было другое: я перестала петь. Совсем. Словно закрылась дверь на тяжелый засов. Точно отрезали мне голос, как косу.

Виктор Тимофеевич сказал, что такое бывает и чтобы я не отчаивалась. И еще подарил мне красивую брошь на память о первом выступлении.

– Дождичек в дорогу – это к добру, – сказал он, излагая одну из своих теорий, – и, может, даже хорошо, что такая ерундистика случилась – хороший знак. Что-нибудь мелкое плохое в самом начале должно было произойти. Оно уравновесит большое хорошее. То, что еще будет впереди.

Жизнь к песням больше не располагала.

Цены росли, и не было даже самого необходимого. Продукты привозили мешочники, и нужна была немалая сноровка, чтобы добыть, к примеру, масло или соль. Жизнь стала совсем простой, если не сказать примитивной.

Однажды мы с Аней поехали в Нижнюю Курью менять одежду на хлеб. Дорога была длинная, и я по пути рассказала о своих разговорах с профессором Гандлевским – раньше об этом как-то не заговаривалось. Мы стали обсуждать женские стратегии, Уильяма Блейка и вспомнили убитую Смирнову.

– Не нужно для мужчин ничем жертвовать, – сказала Аня, – потому что когда начинаешь это делать, происходит нарушение мирового баланса. В чем тут дело, не знаю, но все истории, в которых женщина ради любви совершала какой-нибудь предосудительный поступок, заканчиваются печально. Только на время и можно удержать любовь такой ценой.

Я сжалась, вспомнив свою эпопею с Георгием. Я нарушила мировой баланс, и этот баланс двинул меня по башке да так, что едва жива осталась. А Аня продолжала:

– И еще мужчины абсолютно безжалостны. Это женщину можно удержать, разжалобив, а мужчины, наоборот, когда видят, что женщина, допустим, заболела и нуждается в уходе, быстрее стараются от нее избавиться.

– Ну, тут ты не права! – я действительно знала массу обратных примеров, но Аня ничего не хотела слышать.

– У нас девочка одна заболела чахоткой, и ее тут же жених бросил. Тогда она решила отравиться, но не до конца, чтобы у него была возможность передумать и вернуться. Она выпила уксусной эссенции. Действительно, осталась жива, только говорить уже никогда не сможет, а он к ней так и не вернулся.

Пошел дождь, и мы решили попроситься в какую-нибудь избу, чтобы его переждать. Угрюмый мужик, из-за которого выглядывала пара вертлявых ребятишек, спросил нас:

– А вы, барышни, за кого будете – за белых или за красных?

– Мы – за Уильяма Блейка, – звонко ответила я, ни на секунду не замешкавшись.

Он с минуту переваривал услышанное, потом сделал широкий жест, приглашая нас зайти. В сенях мы с Аней дружно засмеялись – Уильям Блейк действительно спасает дев в самых разнообразных ситуациях. Хотя профессор имел в виду, кажется, что-то другое.

Мы жили, как во сне. Все кругом было каким-то нереальным и слишком быстро менялось. Под новый 1919 год Пермь заняли белые войска. Они шли в ладных полушубках с бело-зеленой лентой на ушанках, а вместе с ними в город пришли и сливочное масло, и белый хлеб, и какая-то видимость старого порядка. Однако слухи по городу ходили прежние: про десятки расстрелянных, на этот раз красных.

Я работала на кафедре, занималась хозяйством и очень уставала: отсутствие водопровода и центрального отопления мигом вытесняет все другие мысли. Пока печку затопишь и сваришь чего-нибудь поесть – нужно уже бежать на работу. С работы прибежала: руби дрова, опять топи печку, носи воду и т. д. Постирать – вообще целое приключение. Я и не знала раньше, что это такая трудоемкая операция.

Однажды Аня вернулась с рынка сама не своя и протянула газету. На третьей полосе стояло мое фото: то самое, где я улыбаюсь улыбкой Моны Лизы с шалью на плечах. Подпись гласила: «Разыскивается красная боевая террористка. Знающим о ее местонахождении – награда 100 золотых рублей. В случае если в течение недели эта террористка не будет поймана, будут расстреляны десять человек из числа заложников».

Внезапно мне стало очень скучно: перед глазами всплыли дергающиеся ноги Смирновой, и я не знала, что говорить Ане. И не хотела больше ничего придумывать, потому что вранье мое росло и приносило только все более и более разрушительные дивиденды. А правду рассказать было невозможно, тем более Ане.

Она смотрела на меня изумленно и выжидательно. Потом как-то смешалась и говорит:

– Пойду, самовар поставлю.

А я пошла в свою комнату и стала собирать вещи. Завязала аккордеон в платок, брошь, которую мне Виктор Тимофеевич подарил, нацепила на платье, надела теплую кофту. Перекрестилась. Сняла брошь и оставила ее на комоде – Ане в подарок. И вышла на улицу.

Я опять бежала, хотя и не буквально. На этот раз я точно решила во что бы то ни стало вырваться из лап этого проклятого города. Прочь отсюда! Я никогда не буду здесь в безопасности. Всегда со мной тут будут происходить дикие и несправедливые вещи. Это место моего бессилия и унижения. Моей лжи и неудач. Что за несчастная моя судьба! Да, я была виновата, но отчего же так долго терзать меня за то, в чем я уже сто раз раскаялась! Прочь из Перми!

В понедельник, в 9 часов утра, Андрей Суворов вошел в кабинет той самой серой мыши, что сидела на заявках и которая получала у них с прошлой осени так называемое вспомоществование. За беспокойство, так сказать, в их пользу.

Мышь говорила по телефону:

– Кастрюли никогда не моет. Никогда. Придешь – раковина всегда грязная. Уж я ей помою иногда, но я же не буду каждый день приходить.

Андрей сел возле стола и стал буравить ее взглядом.

Мышь и не думала заканчивать разговор, перечисляя остальные прегрешения своей невестки.

Наконец она положила трубку и приторно улыбнулась:

– Чем обязаны, Андрей Иванович?

– Да вот, зашел узнать, все ли в порядке с нашим проектом?

– Не беспокойтесь, мы все сделаем строго по закону! – и она стала придвигать к себе лежащие на столе бумаги, как будто огораживаясь ими от посетителя.

Дело было не в словах, а в ее жестах и в интонации, по которым можно было безошибочно определить: Бирюков прав. Ее перекупили. Можно было тупо дать ей больше, и она бы легко и просто переметнулась на их сторону. Но где гарантия, что в последний момент она не отскочит?

Андрей смотрел на нее своим взглядом вурдалака, а она сидела как ни в чем не бывало – мышь была на самом деле упырем и потому ничего не боялась.