Я не поняла, что он хотел этим сказать, но произнесла:

– Мне действительно в конспиративных целях пришлось остановиться в публичном доме этой мадам, потому что я обнаружила за собой слежку. Да. И наговорить всяких глупостей. Надеюсь, она вам сообщила фамилию моего псевдопапеньки. Кутузов, не так ли? Драгоценностей я ее не крала, сбережений тоже. А как только все улеглось, дошла до тайника и забрала листовки. Здесь и была схвачена городовым Николенко. Об этом все пермские газеты написали. Можете проверить – 2 ноября 1917 года. Да и мое дело должно сохраниться в архиве, я там шла под псевдонимом S. R.

Было видно, что мужичок не знает, что теперь делать. Поэтому он глубокомысленно постукал карандашом по столу и сказал:

– Так-так. Проверим. Но если врешь, то мы тебе покажем, что с тобой будет.

По всей видимости, воспитательная процедура была намечена заранее, и отменять ее сейчас, при вновь вскрывшихся обстоятельствах, мужичок не видел необходимости.

И меня повели в расположенный недалеко архиерейский сад. Рядом с вырытой ямой стояли мужики в черных и серых одеждах. «Словно наниматься куда пришли», – подумалось мне. Возле ямы стояла моя соседка по камере – Смирнова. Она была словно в лихорадке, взгляд ее блуждал, а на лице была испарина, как у лошади, которая долго перед этим бежала.

– Именем революции, – начал читать какую-то бумажку один из них, – Смирнова Анна Федоровна за предательство рабочего класса приговаривается к смерти через расстрел. Приговор в исполнение будет произведен Смирновым Иваном Степановичем.

Вышел коренастый мужик и, усмехнувшись, поднял руку с револьвером.

Анна смотрела ему прямо в глаза. Затем подняла руку, словно хотела что-то сказать, и тогда он выстрелил. Она стала оседать и некрасиво упала. Ноги ее мелко затряслись и задергались. Изо рта пошла розовая пена. Она подняла голову и уже бессмысленным взглядом посмотрела куда-то вбок. Он выстрелил еще раз. Тогда она вздрогнула еще раз всем телом и замерла. Кто-то хлопнул Смирнова по плечу, и они, отойдя, достали кисеты и стали крутить самокрутки. Кто-то подошел к женщине и плюнул на нее. Потом ее взяли за руки и за ноги и сбросили в яму. Стук был такой, словно бросили мешок с картошкой или какой-то иной неживой предмет.

Меня привели обратно в камеру. Ирина встретила русалочьей улыбкой. Я села на солому. Хотелось биться головой о стену: я не могла поверить, что увиденное происходило на самом деле. Эта картина снова и снова всплывала в голове, и не было сил остановить эту адскую пытку.

К вечеру меня опять привели к мужичку. Уже по поведению охранника я поняла, что дело сдвинулось в мою пользу.

Мужичок затарахтел, как автомобиль «Форд»:

– Мы и ведать не ведали, что у нас в Перми оказалась птица такого полета. Нашли мы дело ваше, там и вырезки из газет были, и показания шпика о том, что вы возглавляете революционный кружок медицинского факультета нашего университета. Произошла ошибка. Мадам Хасаншина за клевету уже арестована, а вас мы, конечно, отпускаем. А как вы ее приемчиком-то из французской борьбы саданули, а? Любо-дорого вспомнить. Одно я не могу понять, почему вы до сих пор никак себя не обнаружили в нашей местной партячейке?

Я не была готова к этому вопросу. Хуже того, рот тоже не открывался и сам ничего спасительного не произносил, как это было в прошлые разы.

– Эуммм, – сказала я.

– Понял, понял, – перебил мужичек, – вы связаны лично с товарищами из центра и держите с ними связь по своим каналам.

Я кивнула.

Он бойко вскочил и затряс мою руку.

– Передайте им, что мы здесь, на месте, изо всех сил боремся с контрреволюцией. А досадное недоразумение, произошедшее с вами, – это результат исключительно рвения.

Я опять кивнула и брезгливо выдернула руку.

– Я могу идти?

Мне даже дали пролетку, чтобы довезти до дома, что, наверное, было верхом галантности. С наступлением сумерек в Перми, по декрету, прекращалось уличное движение, и потому меня сопровождали трое красноармейцев с винтовками. Я подумала, куда мне ехать? И решила – к Рубцовым. Только к ним. Как я могу остаться сегодня одна после всего произошедшего?! К тому же уже началась мода на ночевки в чужих квартирах. Люди опасались арестов и старались обезопасить себя таким немного детским способом. Как будто играли в прятки.

В комнате сидели Аня с мужем, Юра, Сергеи и пара человек с моей кафедры.

Как мне надоели эти немые сцены! Лучше бы их больше в моей жизни не было!

Увидев меня, они закричали, как чайки. Так мне, по крайней мере, показалось. Они всерьез думали, что меня уже расстреляли.

– Это было недоразумение, – пролепетала я, и они продолжили кричать, как птицы над рекой.

– Всех кругом расстреливают! – возбужденно кричал Юрий. – Всех!

– Зоя! Зоя! Зоя! – визжала Аня.

– Мы так за тебя переживали, – вторили ей Сергеи.

И они стали рассказывать истории, одну другой страшнее. Как в Кунгуре взяли в заложники двадцать человек из бывших купцов, и все они пропали. Только пятеро обратно живыми вернулись.

– А помнишь, на Пасху колокольный звон был? – Аня говорила с широко раскрытыми глазами. – Так ведь это, оказывается, забастовка попов была. И за нее архиепископа в июне убили. Повезли в Мотовилиху и в лесу остановились, да и заставили его самого себе могилу копать. И еще из других приходов много священников арестовали. Сказывают, за то, что они против советской власти.

Оказалось, что из нашего университета тоже арестованы несколько человек, и судьба их неизвестна.

– А в Сепычи что было! – к одному из Сергеев приехали оттуда родственники и рассказали вообще нечто несусветное. – Стали там людей в Красную армию мобилизовывать, а народ-то не хочет! Там же староверы! Да и не в том дело – там люди испокон веков общиной жили, дела полюбовно решали, с уважением, а тут трах-тибидох, вынь да положь. Люди взяли косы, наделали в кузне кистеней, ружья, у кого были, собрали и сопротивление организовали. Порешили 47 красноармейцев, которые за пополнением приехали: глаза им выкололи, руки отрубали… Да с окрестных волостей в этот отряд много людей влилось – чуть ли не две тысячи человек в конечном итоге. Да люди-то все – крестьяне, этим многое сказано. Стало пора урожай убирать – август же, они и решили разойтись: внутренний бунт пошел, мол, давайте оружие сложим. И они сами руководителей-то своих и выдали, те спали безоружные, когда их свои же арестовали. Только один, самый главный, успел убежать. А тут и красные. Расклад такой: за 47 красных в первую же неделю 80 человек расстреляли и еще 200 арестовали.

Я опять хотела сказать, что не может быть, но вспомнила бьющиеся в судороге ноги Анны Федоровны Смирновой и промолчала. Пока я пела, жизнь сдвинулась в какую-то страшную сторону, и в глаза катит даже не зима, а неизвестно что, может быть, даже самая настоящая смерть.