Лиза расхохоталась:

– Только вот на жизнь ничего бы не оставил.

– Почему? – удивился Игорь. – Я постарался бы не продешевить. Кое-что осталось бы на раскрутку.

Она нежно погладила его по плечу:

– Ты мой бизнесмен, мечтатель. А я давно запретила себе мечтать. Тяжело потом возвращаться в реальность. Ведь у нас нет и никогда не будет таких денег.

– Ты права, – согласился Борисов и скривился.

Слова подруги подействовали на него будто ушат с холодной водой. Вот чертова баба! Даже помечтать не дает.

Хотя она права. Где он возьмет миллион долларов? Не десять, не сто тысяч, а миллион!

В его голове, как назло, крутился только один способ – ограбить Лувр или напасть на французов, когда они повезут ценности к самолету, однако он понимал, что это фантазии. В одиночку с таким делом не справиться, если бы он даже и решился на ограбление.

– Почему ты молчишь? – поинтересовалась Лиза. – Думаешь о предстоящем визите в ресторан?

– С чего это? – буркнул он, не собираясь делиться с ней сокровенными мыслями.

Она тут же заохает, заахает… Не поверит, что все это его фантазии. Но в глубине души, в ее темных потаенных уголках, гнездилась мысль, что он обязательно сделал бы это, если бы подвернулся удобный случай.

Очаков, 1892 г.

Уход Малки к богатею Адольфу Фришину сначала сильно подкосил Шепселя.

Теперь жители города часто видели, как аккуратный непьющий Гойдман нетвердой походкой выходил из кабака. Если кто-то оказывался неподалеку от него, поражался землистому цвету лица, несвежей рубашке, жилетке с жирными пятнами и растрепанным волосам.

Маленький провинциальный городок горячие новости облетают за день, и вскоре об уходе Малки не судачили разве дети. Ортодоксальные евреи осуждали молодую женщину, более прогрессивная молодежь была на ее стороне, а русские и украинцы удивлялись: они считали, что еврейская семья гораздо крепче любой другой.

Первое время все, в том числе и Шепсель, ждали, что Малка одумается и вернется. Гойдман был готов ее простить, даже заготовил помпезную речь о скромности и благочестии, но этого не произошло.

Фришин не обманул молодую женщину в ее ожиданиях. Малка гордо щеголяла в новых платьях и жакетах, украшала шею золотыми цепочками, нанизала на пальцы перстни, без зазрения совести носила норковое манто, и всем было видно, что она довольна новой жизнью.

Когда Шепсель наконец понял, что потерял жену навсегда, он чуть не спился и, если бы не Лейба, которому никогда не нравилась строптивая невестка, уже валялся бы в канаве. Брат – он был безумно рад, что оказался полезен самому дорогому человеку, – долго и упорно капал ему на мозги: дескать, нам еще повезло, что мы от нее отделались – спроси любого еврея на Молдаванке.

Малка казалась ему посредственностью во всех отношениях: она невкусно готовила (ее хворост отказывались клевать даже голуби – утверждал Лейба), плохо стирала и убирала в доме – в общем, была никудышная хозяйка. Зато наряды и украшения эта женщина была готова менять каждый день, не прилагая никаких усилий к тому, чтобы их заработать.

Постепенно Шепсель начал приходить в себя, слова Лейбы потихоньку возымели действие. Младший Гойдман снова почувствовал вкус к жизни, к аферам, но вместе с этим он испытывал жгучую ненависть – нет, не к жене, как ни странно, а к человеку, который соблазнил и увел ее.

– Ох, братец, – вечерами он садился на пол и раскачивался, как китайский болванчик, – если бы ты знал, как мне тяжело, когда я представляю, как его мерзкие пальцы касаются тела моей Малки. Помнишь нашего братца Мойшу? Он считал, что деньги решают все, и был недалек от истины. Я думал, любовь невозможно купить, но ошибался. Малка продалась самому богатому человеку Очакова.

– Ну и пусть себе, – отмахивался Лейба, но Шепсель упрямо продолжал:

– Моя душа успокоится только тогда, когда я отомщу ему. Этот человек сломал мне жизнь – он покусился на самое дорогое. Нет, Лейба, я должен быть отомщен. Я подожгу его дом…

Лейба покачал головой. Иногда он становился на удивление сообразительным.

– Негодяй догадается, кто это сделал. – Он потрепал брата по плечу. – Шепсель, ты всегда был самым умным в нашей семье. Придумай что-нибудь, чтобы нагреть этого прохвоста.

Тонкие губы Гойдмана-младшего тронула улыбка.

– Это мысль, – кивнул он. – Спасибо тебе.

Дивногорск, наши дни

Французы оказались милыми разговорчивыми ребятами, даже не разговорчивыми, а болтливыми.

Галя едва успевала переводить. Всех интересовало одно – как тиара стала достопримечательностью мирового музея.

Работник Лувра – так представила его Галина – господин Жерар, с львиной гривой седых волос, охотно рассказывал, как в конце девятнадцатого века антиквар-самоучка Шепсель Гойдман предложил тиару сначала Венскому музею, а потом – Лувру.

Все эксперты признали тиару подлинником, короной скифского царя, и тиара заняла достойное место в коллекции Лувра. А потом выяснилось, что она не принадлежит к древностям: ее изготовил одесский ювелир, правда, очень талантливый, Израиль Рахумовский.

– И к нему в Одессу тут же рванули газетчики, – продолжал Жерар, тряся гривой. – Сначала Израиль отрицал, что имеет отношение к тиаре, но потом, я так полагаю, у него закончились деньги, и он согласился доказать, что действительно изготовил тиару. Представьте, ему это удалось весьма волшебным способом.

Более высокий, более худой и еще более любезный мсье Мортье, с совершенно лысой блестящей головой (такая прическа старила его, во всяком случае, так казалось Лизе), перебил коллегу, сверкая кошачьими зелеными глазами:

– Представляете, господа, его заперли в мастерской без чертежей, с листом золота и инструментами, и он все сделал за день. Да, это был гениальный мастер.

Галина посмотрела сначала на французов, потом на мужа, Игоря и Лизу.

– Странно, что никто ничего о нем не слышал, – произнесла она задумчиво и пригубила коктейль с мятой, ее любимый. – Интересно, как сложилась его судьба. Он разбогател, когда все узнали, кто настоящий мастер короны?

Жерар послал всем очаровательную улыбку и покачал головой:

– Нет, к сожалению. Вернувшись в Одессу, Израиль работал, как и раньше, и за такую же плату: он считал своих клиентов друзьями, чуть ли не родственниками, и стеснялся брать большие деньги. А потом жена убедила его, что за границей они обязательно разбогатеют. Бедный Израиль ей поверил, и они уехали в Париж. Впрочем, есть и другая версия. – Мортье поднял вверх указательный палец с отполированным ногтем. – Наступило время еврейских погромов. Говорят, ваша Одесса устроила ему пышные проводы: на вокзале яблоку негде было упасть. И поезд увез его в Париж. Там он познакомился с Ротшильдом, и тот заказал у него парочку интересных работ. Кстати, – француз сверкнул глазами, – самой яркой его работой принято считать не тиару, а медузу, да, медузу. К сожалению, мы не привезли ее, потому что у нас ее нет. Она сделана в виде трубочки длиной двенадцать миллиметров и четыре миллиметра в диаметре. Три более тонкие трубочки выдвигаются телескопически. На конце последней миниатюрная кисть руки. По форме она напоминает указку. Самую широкую наружную трубочку-футляр автор покрыл орнаментом из мельчайшей зерни, а в нижней части спрятал секретный замочек. На второй трубочке выгравирована молитва «Шма» – это в переводе с еврейского означает «слушай», на третьей – десять заповедей, на четвертой – знаменитая фраза из «Евангелия»: «И люби ближнего, как самого себя» – и фраза из «Пиркей авот»: «Задумайся над тремя словами, и все найдешь». Можете себе представить, такая работа не удовлетворила его, и позже он дополнил ее орнаментом и буквами из золотой филиграни. Ходит легенда, что Израиль не продал ее даже барону Ротшильду. «Пока живу, я с этой работой расстаться не могу», – говорил Рахумовский. По завещанию деда внук Бецалель передал эту медузу Иерусалимскому музею. Вот почему в Лувре ее нет.