до второго размера. Ты так долго ждала ее, что заметила перемену, только когда мать сказала, что ты «вываливаешься» из лифчика, и дала тебе свой. В ванной, переодеваясь в мамин заношенный черный лифак, ты изучала себя в зеркале. Грудей хватало даже на то, чтоб отбросить небольшую тень от лампочки над головой. Когда ты сжала их руками, на ощупь они были как грудь. Никак по-другому эту странную мягкую плоть не опишешь.

Для своей груди ты так и не нашла верного слова. В голове крутятся разные варианты: титьки, буфера, сиськи, веселые мешочки, тетас. Испанский тут не поможет, этот язык неприлично сексуален, даже когда не слетает с языков мужчин, кричащих тебе вслед на улице. «Амор! Анхель!» Ты уважаешь честных мужчин, которые говорят прямо: «Ке тетас, мами, гринга!» Сегодня, в синем топике Марии, твоя грудь выглядит сдувшейся под всеми этими хлопковыми складками.

Танцы еще не начались, но музыка уже такая громкая, что бьет по ушам. Это не просто шум; он почти причиняет боль, как морозный воздух зимой, когда уже слишком холодно. Мэнни сидит между Луисом и Ансельмо, ты садишься рядом с Рамоном и наблюдаешь за Мэнни. Хотя никто тебя не слышит, ты говоришь ола и сдерживаешь желание зажать уши.

Парни кивают тебе и улыбаются, попивая сервесас, Мария и Ансельмо держатся под столом за руки, как будто никто не видит. Ты единственная не пьешь. Сначала мальчики тебя дразнили за это, называли нинья, потом пытались заставить тебя грязно ругаться. Пендехо. Чинга ту мадре. Пута. Ты отказывалась повторять, но слова запомнила. Они больше не надеются, что ты выпьешь, а ты теперь используешь пендехо как приветствие, совсем как они. Ола пендехо. Все смеются. Привет, говнюк, привет.

Мария и Ансельмо первые отправляются танцевать. Танцпол все еще полупустой, поэтому на них можно смотреть, не отвлекаясь. Они прижимаются друг к другу, и ты не можешь не замечать, как подол ее красного платья скользит по его штанине, их тела поднимаются и опускаются в одном ритме. Затем все вдруг заполняют тела, ты теряешь Марию в толпе, и парни уговаривают тебя тоже выйти на танцпол. Они танцуют с тобой всей компанией, как ты танцевала с подружками в старшей школе. Все улыбаются. Они невероятно дружелюбны. Мэнни тоже улыбается. Его улыбка та же, что у остальных, но ты пытаешься найти в ней что-то особенное. Все они быстро находят себе партнерш – девушка с черными волосами до пояса берет Мэнни и утягивает прочь, – а ты садишься обратно, стесняясь танцевать с незнакомцами и стесняясь танцевать одна.

Рамон первым замечает, что ты одна, и подсаживается к тебе. Он что-то говорит. Ты качаешь головой и дотрагиваешься до уха. Слишком громко. Говорить жестами так легко, что ты почти уже полюбила эту невозможность использовать слова.

Он поднимается и предлагает тебе руку, ты пытаешься отказаться, но он все равно тянет тебя танцевать. На танцполе он встает перед тобой, потом его нога оказывается между твоими, а руки – у тебя на бедрах. Ты пытаешься двигаться с ним вместе, уверенная, что это получится само собой, но спотыкаешься, и ему приходится тебя ловить. Ляжки потеют в юбке Марии из кожзама.

Рамон улыбается и дотрагивается до твоей руки, как бы говоря: все хорошо. Но те преокупес. Затем он снова притягивает тебя, но держит ноги при себе. Он ловит твой взгляд – давай попробуем снова – и начинает двигаться медленно, гораздо медленнее, чем ритм. Назад, вперед, в сторону, в сторону, назад, в сторону, его загорелые сухие руки на твоих плечах. Бьен, си, бьен. Он извивается и скользит, вы двигаетесь все быстрее, пока ты не начинаешь краснеть от удовольствия. И вот уже ты сама прижимаешься к Рамону и слегка раздвигаешь ноги, чтобы он мог взять на себя немного твоего веса, потому что знаешь, что он не уронит и не унизит тебя. Ты поймала ритм, его бедро под твоим – и тут небо раскрывается и падает пена. Все радуются, поднимают руки и лица вверх, а пена все падает и падает, мыльные пузыри преломляют лучи танцпола, как тысячи призм, попадают в волосы и на ресницы, щекочут губы – и вот ты уже по колено в облаках. Когда это наконец заканчивается, Рамон поворачивается к тебе, широко улыбаясь, его рука все еще на твоей руке. Он поднимает палец, чтобы мазнуть тебя пеной по носу.

Когда вы с Марией отправляетесь домой, Мэнни нигде нет, и ты уходишь, не попрощавшись.

– Буррос!

Вы с Марией пришли домой позже, чем обещали, обувь и носки все мокрые от пены. Габи встречает вас в ночнушке до колен с логотипом «Твиттера». Она босиком, ногти на ногах красные, седые волосы убраны в пучок.

– Устедес сон буррос! – Габи заставляет Марию дыхнуть. – Сервеса! – Габи указывает коротким пальцем на Марию, а та все яростно отрицает. Затем Габи заставляет дыхнуть и тебя тоже. Ты не пила, но уверена, что пахнешь алкоголем. Весь клуб был залит пивом и заполнен сигаретным дымом. Габи сомневается на твой счет, но в итоге верит. Она спрашивает, что вы там делали и с кем танцевала Мария. Ты говоришь, что не пила, и это не ложь. Когда она спрашивает про омбрес, ты говоришь, что вы с Марией танцевали со всеми сразу. Тодос амигос. Впервые ты притворяешься, что понимаешь меньше, чем на самом деле. Ты отвечаешь расплывчато и не знаешь, верит ли тебе Габи.

Когда Габи наконец уходит спать, Мария приобнимает тебя и пьяно хихикает.

– Грасиас, – говорит она.

Мария наливает себе воды на кухне и закрывает дверь в свою комнату, оставляя тебя в гостиной одну. Ты выключаешь свет. В темноте ангелочки, кажется, светятся для тебя, и ты не уверена, все ли сделала правильно. Но ты всегда была верным другом – по крайней мере, пока никто из друзей и не требовал ничего, кроме мелкого вранья. Вспоминаешь, как, когда тебе было двенадцать, твоя подруга украла из магазина помаду, вы вместе накрасились ею в ванной и хохотали. Как, когда тебе было восемь, ты соврала и сказала, что это твой младший брат сломал рамку для фотографий, и твои родители поняли, что ты врешь, и сердились еще неделю. Как, когда тебе было пятнадцать, ты рассказала девочке секрет своей подруги, чтобы ее впечатлить, но ей было все равно. Ты чувствуешь вину за все это, но одновременно вроде как заслуживаешь похвалы за то, что не сделала, хоть и