я нет, – сказала она. – Потому что в любовь не нужно верить. Она просто есть, мы ей не нужны. Вообще. Вот что мне в ней не нравится.

– Я подумал, что ты бы хотела услышать «да», – сказал он.

– То есть на самом деле не веришь?

– Нет, думаю, все-таки верю. Не может же быть любви без влюбленных, так?

– Но если мы постоянно ею занимаемся, разве это не должно стать обычным умением вроде спорта или выпечки блинов? Я могу приготовить блинчики, и для этого мне не надо в них верить. И блины не могут вот так взять и бац! – превратиться в омлет или во что-то другое, что тебе вообще не по вкусу, типа салата с тунцом.

– А мне нравится салат с тунцом, – сказал он.

Чилакилес оказались не очень вкусными. Сама виновата. Такие блюда лучше заказывать в заведениях, где по телевизору всегда показывают футбол, а сам телевизор висит в углу – маленький и так высоко, что всем приходится молитвенно задирать голову вверх. А здесь огромный плоский экран прямо над баром, Эйч Ди Мега-Что-то-Там, можно волоски на шеях бейсболистов разглядеть. Она потыкала еду вилкой.

– Что будем делать? – спросил он после того, как официант забрал тарелки.

– Сексом займемся?

– Нет, я про счет.

– А. Наверное, пополам.

После ужина они пошли пешком по Гарнет-авеню, к воде, мимо сувенирных лавок, магазинчиков с бусами и кафе-мороженого, куда она уже сто лет не заглядывала Даже на тротуаре пахло маслом, маслом пополам с океаном, который пахнул солью, но не только солью. Он пахнул рыбой, мокрыми волосами и ящиком для овощей в ее холодильнике, который она мыла, только когда в нем что-то сгниет.

Она дошли до набережной и спустились к воде по гладким бетонным ступеням. Был отлив, он медленно обнажал мокрые деревянные столбы пирса, нависавшего слева в темноте. К северу пляж почти незаметно изгибался, а на линии горизонта сворачивал в бухту, где мерцали огни Ла-Хольи.

– Люблю океан, – сказала она.

– Я тоже.

– Особенно ночью.

– А я скорее жаворонок.

Они сняли обувь, и он предложил понести ее туфли, но она боялась, что они пахнут, и отказалась. Они шли по темному гладкому мокрому песку, который прилив покрыл водорослями и галькой, а иногда можно было встретить краба, который ищет путь обратно в воду.

– Жаль, что сейчас не полнолуние, – сказала она. – Мы могли бы поискать морских ежей. Когда их вымывает на берег, они еще мягкие. А потом высыхают на солнце.

Она собирала их в детстве, терпеливо выискивая на берегу выцветшие хрупкие тела; никто с ней за них не соревновался, никто не подгонял. Мама помогала ей приклеивать их на старую сигарную коробку, где лежали все ее украшения.

– Ты же понял, что я не Гейл? – сказала она.

– Вроде да, – сказал он. – Но это не сильно меняет дело.

– Что тебе в ней понравилось?

Он зарыл в холодный мокрый песок пальцы ног, слишком длинные, чтобы быть красивыми.

– С ней было легко болтать, – сказал он. – Мы напились, много говорили, ну как обычно бывает. Я проснулся на следующий день, надеясь, что не наговорил лишнего.

– А о чем ты говорил?

– Я был пьян. Сейчас я трезв.

– Ну, сделай вид, что пьян. – Она запустила ногой немного песка в его сторону. Раз он мог о чем-то рассказать Гейл, то сможет и ей.

– Не знаю, – сказал он. – Плохо помню. Я в разводе. Рассказывал о бывшей жене.

– Не хочу про нее говорить.

– Само собой. Ну, Гейл тоже развелась, в этом мы похожи. Я сказал ей, что не занимался сексом уже год – с тех пор, как развелся. Она сказала, что в этом нет ничего страшного.

Он замолк, видимо, надеясь, что Меган скажет то же самое, потом пожал плечами.

– Ну и в итоге она дала мне твой номер.

Она взяла его за руку, и они пошли дальше. Если Гейл уже успела развестись, она вряд ли была молодой красоткой. Может, она была как этот мужчина – выглядит неплохо, но уже боится надвигающейся старости. Она не понимала, чем Гейл не угодил Ричард. Может, она слишком привередлива. А может, она давала всем мужчинам номер Меган, потому что ей было страшно.

– Гейл была красивая? – спросила она.

– Не помню, – сказал он. – Наверное. Мне, по крайней мере, так показалось. А что?

– Просто интересно.

Когда они дошли до своих машин, она пригласила его к себе на бокал вина. Машина катила по шоссе, Меган сделала радио погромче: играли хиты, которые она помнила со старшей школы, все они впечатались в ее мозг навсегда. Она раньше все время так водила – оба окна открыты, музыка настолько громкая, что ее уносит ветром. Когда она пела, она не слышала своего голоса. А когда высовывала руку из окна, ветер заставлял ее кисть танцевать, и это было чудесно – чувствовать одновременно силу и бессилие.

В квартире она налила им белого вина, которое они выпили слишком быстро, а потом каждый выпил еще по бокалу, на этот раз помедленней. Ричард был терпелив, а она удивилась, обнаружив, что нервничает. Когда они поцеловались, она поняла, что целуется он не очень, но его губы были нежными, и он держал ее крепко: этого она и хотела. Когда они зашли в спальню, она положила руку ему на грудь.

– Я Меган, – сказала она, пожелав, чтобы это прозвучало как раскрытие тайны, а не название болезни, от которой она, быть может, никогда не излечится.

Накано Такэко застрелили. Япония, 1868 год

Моя сестра Юко несет мою голову, ища место, где бы ее похоронить. Я здесь, у нее в руках, и я же – женщина, что лежит на поле боя с пулевым ранением, которое уже перестало кровоточить. Императорская армия заберет труп, но трофеем я не стану.

Испуская последний вздох, я говорю сестре: ты должна отрезать мне голову. Затем я умираю, поэтому поспорить она не сможет.

Гильотина – гуманное изобретение; говорят, это не больно. Лезвие падает быстро и режет ровно. Но это слишком просто – дать притяжению сделать всю работу самому. Притяжение никуда не денется, и мы будем плести корзинки для упавших голов, пока пальцы не сотрутся в кровь. Кто угодно может опустить нож гильотины. Честь же есть лишь в том убийстве, что убивает часть убийцы.

Я убивала мужчин, рассекая им горло, принося смерть одним ударом. Отрубить голову – совсем другое. Нужна ненависть, мания, которая прорежет кожу, мышцы,