– …Не дают бояре строить укрепленные портовые пригороды Новгорода на побережье Варяжского моря[59], – сокрушался Прокша Никитников. – Эка глупость! А все потому, што эти тверди будто бы усилят княжескую власть и тогда новгородским вольностям придет конец.

– Увы, пока еще свежа в нашей памяти судьба каменного города в Копорье, построенного блаженной памяти великим князем Владимирским Дмитрием Александровичем в 1280 году для защиты побережья и разрушенного спустя два года новгородцами, – машинально отвечал Ждан Светешников, а сам думал, как повести речь о главном.

– Вот-вот! Свершили глупость наши предки – а мы и радуемся. Как же – князю не дали своевольничать, не пустили в Новгород, хотя он и оставил в Копорье засаду[60]. Но ненадолго. Теперь на месте Копорья одни развалины, из-за чего Новгород не может осваивать берега Варяжского моря, а потому слабеет, так как большинство новгородских и псковских торговых гостей, совершавших в прежние времена многочисленные торговые путешествия к немцам, теперь сидят дома.

– Да, ты прав… – Ждан задумчиво отхлебнул глоток вина. – От торговли с Новгородом ганзейцы получают двойную прибыль, а мы – шиш с маслом. Да што прибыль! Вес наших товаров, ежель мы везем их торговать к немцам, ниже, чем должон быть. К примеру, у нас шиффунт[61] воска составляет двенадцать пудов, а в Любеке – всего девять с половиной. Вот и получается, что шиффунт воска в Любеке стоит дороже, чем в Новгороде. Точно так же обстоят дела и с торговлей солью. Ласт[62] соли при перевозке из Ревеля в Новгород теряет по весу три мешка из пятнадцати. Зато марка в Любеке тяжелее, чем в Новгороде. Вот такая закавыка выходит: точно отвесив в Новгороде определенное количество берковцев[63] воска, при продаже его в ливонском городе обнаруживается нехватка веса. И спорить не моги!

– Это што! – взвился Прокша Никитников, наверное, вспомнив недавнее, наболевшее. – Третьего дня на колупании[64] воска ганзейцами я потерял четыре пуда! А наддача к мехам? Немцы не только имеют право при покупке осматривать мягкую рухлядь, но ишшо берут несколько шкурок бесплатно. Якобы на замену негодного меха, не замеченного при проверке. А мы взвешивать и измерять их товары – соль, вино, медь, сукно – не имеем права! Должны верить ганзейцам на слово. А слово у них как воробей: вылетело – не воротишь. Нет им веры!

– Который год требуем у Ганзы чистого пути за море, – припомнил и свои беды Светешников, – штоб ганзейцы отвечали за ограбление на море наших гостей, но воз и ныне там. Мы-то, конечно, тоже не лыком шиты, отобьемси, но не каждому из нас сопутствует удача. Да и пошлины немецкие гости в отличие от нас платят только две – проездную на пути в Новгород и торговую, при взвешивании товаров.

– Главная наша беда в том, што каждый боярский род тянет одеяльце на себя. Никто не хочет заботиться о создании флота, дабы защищать наших купцов, никто даже не задумывается о создании портов на побережье Варяжского моря; а без них в большой торговле никуда. Наши купцы – надеюсь, ты помнишь? – как-то предложили посаднику хотя бы Копорье возродить, складчину предлагали, но понимания не встретили. Бояре и так живут безбедно, из года в год только богатеют. При этом в отличие от нашего брата без риска, который может стоить жизни. Заступиться за нас некому! Не можем мы сопротивляться ганзейцам, не по силам нам, ведь они могут закупать воск и меха где угодно – хоть в Москве, хоть в Литве. Буде так, пропадут наши товары, оставят нас немцы в нищете. Дома много не наторгуешь.

Ждан Светешников бросил острый взгляд на Никитникова и наконец решился взяться за главное:

– Нужно прислоняться к Литве! Тогда и защита нам будет, и торговля пойдет веселей.

– Так ведь вроде решили, што надо договор составить… – осторожно сказал Прокша Никитников.

– Договор с Литвой уже пишут. Сам понимаешь, дело тайное, поэтому писца – дьяка, за которого поручился Пимен, бывший ключник арихиепископа Ионы, – пригласили надежного и посадили его под стражу в подклети посадника Офонаса Остафьевича – штоб не проболтался раньше времени.

– Это хорошо…

– Но ты еще не все знаешь. Уже определен состав посольства к князю Казимиру.

– Хочешь сказать?.. – Никитников от волнения заерзал на скамье.

Светешников сумрачно улыбнулся.

– Ты угадал. От купечества будем мы с тобой. От бояр поедут посадники Дмитрий Исакович, Иван Кузьмин, Офонас Остафьевич и тысяцкий Василий Максимович, а от житьих людей – Панфилий Селифонтович, Кирило Иванович, Яким Яковлич, Яков Зиновьевич и Степан Григорьевич.

– А что ж у Борецких не затворили писца? – спросил Прокша. – У боярыни Марфы всяко надежней.

– Надежно, да не очень, как оказалось. Боярского скомороха Якушку кто зарезал? До сих пор ишшут. Темное энто дело… Уж не московский ли лазутчик постарался?

– Это вряд ли, – возразил Никитников. – Кто-то из своих. На московскую денгу позарился. Или тать какой-нибудь, хотел моментом воспользоваться и проверить сундуки боярыни, пока челядь занята пиром.

– Никак не возможно, – не согласился Светешников. – Сказывают, псам было дадено нешто такое, отчего они глас не могли дать. Тати новгородские не настолько смышленые и знающие, штоб с меделянами могли такое сотворить. Возможно, тут не обошлось без наущения альдермана[65] с Немецкого двора[66]. У ганзейцев есть свой интерес к делам и замыслам Новгорода.