Лазутчик распрямил спину, потянулся до хруста и мельком глянул на обеспамятевшего дьяка. Прислушался. Дышит. С удовлетворением кивнув головой, соглашаясь со своими мыслями, он продолжил письменные упражнения:

«А дворецкому твоему жити на Городище на дворце, по новогородцкои пошлине. А дворецкому твоему пошлины продавати с посадником новогородцким по старине, с Петрова дни.

А тиуну твоему судити в одрине с новогородцкими приставы.

А наместнику твоему, и дворецкому, и тиуну быти на Городище в пятидесяти человек.

А наместнику твоему судити с посадником во владычне дворе, на пошлом месте, как боярина, так и житьего, так и молодшего, так и селянина. А судити ему в правду, по крестному целованью, всех равно. А пересуд ему имати по новогородцкои грамоте по крестной, противу посадника; а опричь пересуда посула ему не взяти…

А пойдет князь велики Московский на Велики Новъгород, или его сын, или его брат, или которую землю подъимет на Велики Новъгород, ино тебе нашему господину честному королю всести на конь за Велики Новъгород и со всею с своею радою литовскою против Великого князя, и боронити Велики Новъгород…»

– Святую Русь с потрохами продают, – сквозь зубы процедил лазутчик. – Бесово отродье! Марфа, боярыня всем заправляет. Народ мутит… Ужо погоди.

Взял кувшинчик в руки, тряхнул – ни капли. От волнения смешанного с гневом во рту пересохло, и очень хотелось пить. Нагнувшись, он поискал под столом – и нашел. Такой же кувшинчик, только полный. Лазутчик приник прямо к его узкому горлу и сделал несколько изрядных глотков фряжского вина.

– Уф! – сказал он с удовлетворением, вытер мокрые губы рукавом и продолжил свою писанину.

Поставив последнюю точку, лазутчик аккуратно прибрался, затем подошел к ложу, где почивал дьяк, приложил два пальца к шее, нащупал нужную жилку, и, убедившись, что кровь побежала быстрее, а значит, писец скоро очнется, быстро и бесшумно покинул подклеть, вернув засов на место и навесив замок. С подворья он и вовсе убрался как бесплотное существо: что-то белое мелькнуло над тыном – и пропало в ночной тьме.

Спустя какое-то время лазутчик уже стучался условным стуком в калитку Тверского торгового двора. В Новгороде кроме Немецкого и Готского существовали еще Плесковский, Тверской и Полоцкий дворы. Их услугами обычно пользовались и купцы из других русских земель, но в последнее время они вели переговоры, чтобы поставить свои дворы и торговые помещения. Больно уж Господин Великий Новгород был прибыльным местом, где можно накоротке сойтись с иноземными гостями, что только на пользу большой торговле.

Калитка, прорезанная в широких воротах, отворилась быстро, словно лазутчика уже ждали. А может, так оно и было. Звякнул засов, и улица снова погрузилась в тишину, которую нарушал лишь шорох неожиданно разыгравшейся метели. Лазутчик довольно ухмыльнулся. Удача на его стороне – снег скроет все следы…

Ранним утром следующего дня из ворот Тверского торгового двора выехал возок[67], запряженный четырьмя превосходными лошадьми. В нем сидел известный тверской купец, двое хорошо вооруженных огненным боем слуг, а на облучке умостился кучер. В тайнике, оборудованном в возке, лежали листы бумаги, густо исписанные убористым почерком – ночные труды лазутчика. Чтобы на бумагу не подействовала влага, ее заключили в плотно закрывающийся кожаный футляр.

Метель затихла еще ночью. Среди серых туч блеснул краешек солнца, и ветви деревьев в снежной опушке заискрились, засверкали, будто осыпанные самоцветами. Покинув пределы Великого Новгорода, кучер свернул на наезженную дорогу, которая хорошо просматривалась среди снежных наметов, и возок буквально полетел над белой равниной. До Москвы добираться долго, даже зимой, по хорошо накатанному шляху, не менее восьми дней пути, поэтому купец поторапливал кучера. Вскоре возок растворился в заснеженной дали, и от него остался только след полозьев.

Зимнее декабрьское утро 1470 года в Москве выдалось на удивление тихим и ясным. Солнечный диск выглядел, как ярко начищенный золотой дукат, в голубом куполе небосвода, казалось, отражалось окружавшее столицу бескрайнее пространство, застеленное сверкающими под солнцем снежными покровами, мороз хоть и щипал за щеки, но не шибко, а ежели выпить кружку-другую горячего сбитня[68] в торговых рядах, которые находились между улицами Ильинкой и Варваркой (бывшей Всехсвятской), то и вовсе жизнь казалась вполне сносной даже для какого-нибудь холопа-бедолаги, если к тому же учесть, что москвичи жили предвкушением Святок – праздника святого Рождества. Возле сбитенщиков всегда толпа, а те, знай, веселят народ – зазывают так громко, что в ушах звенит, и приговаривают складно да ладно: