– Как бы там ни было, а на душе почему-то тревожно. Большое дело задумали, супротив Москвы идем, как бы великий князь Московский опять не послал на нас свое войско. Боюсь, не сдюжим.

– Казимир поможет, – уверенно заявил Прокша Никитников. – У него рать посильней московской.

– Так-то он так, но Яжелбицкий договор мы нарушаем. Не по-божески энто – клятву преступать. А Иван, сын великого князя Московского Василия, весь в отца пошел, не спустит обиду.

– Вижу, сомневаешься в задуманном деле…

– А как не сомневаться? Што будет, ежели Казимир нам откажет? С Москвой бодаться даже Литве непросто. Казимир может и отступить от своего слова, даже если подпишет договор. Великий князь Литовский Витовт, когда в 1428 году без малого не подчинил себе город, не согласился остаться на княжение, а потребовал только контрибуцию – пять тысяч рублей…

– Которую посадники собирали по всем пятинам – с каждых десяти человек по рублю, – подхватил Никитников. – Людишек-то осталось после мора, голода и войн всего ничего. Не тягаться Нова-городу ни с Москвой, ни с Литвой. Не ровня мы им. Но отступать-то нам все равно некуда. Чернь новгородская зашевелилась, требует штоб мы под руку единоверной Москвы крепко стали, людей великого князя Московского требуют для благонравного и честного управления городом. Порядки им нонешние, видите ли, не по нраву… А посему для бояр, житьих людей и купечества из «Ивановского сто» договор с Литвой будет спасением. Тогда точно заткнем рот черни. Главное, штоб договор был составлен правильно и исполнялся честь по чести.

– Ежели, конечно, снова не полыхнет, как в 1418 году, когда черные люди и смерды восстали супротив боярства под началом холопа Степанки, – рассудительно молвил Ждан Светешников. – Тогда чернь прежде всего бросилась обирать монастыри, приговаривая: «Здесь житницы боярские, разграбим супостатов наших!» Хвала Господу, с помощью архиепископа удалось их образумить и утихомирить. Иначе после бояр и житьих людей пришел бы и наш черед.

Тут он оглянулся, будто кто-то мог видеть купцов и подслушивать, и тихим голосом продолжил:

– В город со своей дружиной прибыл из Киева князь Михаил Олелькович. Вроде сговорились, што он будет княжить в Нова-городе…

Тень за слюдяным окном горницы совсем сгустилась, и в проталинке, если хорошо присмотреться, появились чьи-то глаза. Мусковит был прозрачен и чист, как горный хрусталь, и тайный соглядатай (скорее лазутчик) хорошо различал фигуры купцов. Но он был занят не подсматриванием, а подслушиванием.

Устроившись поудобней (соглядатай сидел на толстой древесной ветке, которая протянулась до самой стены дома), он приставил расширенную часть полого деревянного раструба к стеклу, а ко второму его концу – длинному и узкому, похожему на свирель, – прильнул ухом. Благодаря этому хитрому приспособлению, которое усиливало любой звук в горнице, он уже битый час слушал, о чем беседуют купцы.

Начало зимы 1470 года выдалось холодным и вьюжным, а снега столько накидало, что некоторые дома окраины замело по крышу. Поэтому лазутчик не боялся сорваться со своего насеста вниз, так как под деревом находился большой сугроб. Он уже начал понемногу замерзать, однако терпеливо дослушал весь разговор двух уважаемых в Нова-городе купцов до конца. Затем легко, как белка, спустился по стволу вниз и на фоне снежных заносов почти невидимый в своем белом овчинном тулупчике шерстью наружу скрылся в седой зимней мгле.

Тем же вечером, ближе к полуночи, лазутчик проник на подворье посадника Офонаса Остафьевича. Он передвигался настолько бесшумно и ловко, что его не заметила даже усиленная ночная стража. Да и как она могла заметить лазутчика, если стражники пили в людской пиво, гоготали от переизбытка чувств и играли в кости. Кому хочется морозить седалище неизвестно по какой причине?

Ни войны, ни восстания не намечалось, хотя схватки на вече шли жаркие, – народ решал, с кем быть, с Москвой или Литвой, нередко с рукоприкладством. И потом, какой дурень отважится забраться в хозяйство посадника, охраняемое со столь большим тщанием? Ворота и все двери замкнуты, тын высокий, стража вооружена огненным боем, – немецкими аркебузами, да и псы, хоть и обычные дворняги, но стерегут хозяйское добро не хуже меделянов.

Однако все это не остановило лазутчика. Бросив трем дворнягам по куску какой-то вкуснятины, принятой псами с большой благодарностью, он подождал, пока они не начнут усиленно жевать нежданное подношение, а затем, убедившись, что их челюсти надежно схвачены вязкой массой и собакам не до лая, безбоязненно продолжил свой путь к подклети.

Ее дверь была заперта на засов и замок. Лазутчик достал из небольшой кожаной сумки отмычки, немного повозился с замком, и тяжелая железка с тихим скрежетом поддалась его усилиям. Засов был хорошо смазан, поэтому в пазах ходил легко. Лазутчик осторожно открыл дверь в подклеть и вступил в жарко натопленную темень. Похоже, в подклети стояла печь и для писца дров не пожалели, хорошо протопили помещение, чтобы к утру не остыло. Лазутчик прислушался. Тихо. Только где-то скребется мышь. И что-то чуть слышно свистит.

Это почивал дьяк-писец, посвистывая носом. Его сон был крепок, как доброе вино, находившееся в пустом кувшинчике, который стоял на столе среди мисок с объедками. Чтобы долго не морочиться, лазутчик зажег потайной фонарь, осветил ложе писца – тот лишь беспокойно пошевелился – и нанес ему точный удар кистенем по голове. Дьяк дернулся, всхрапнул, и снова уснул; но сон этот был беспамятством, которое по расчетам лазутчика должно было длиться не менее двух часов. Этого времени ему было вполне достаточно.

Уже не таясь, он подошел к столу и, совершенно не опасаясь, что кто-то может увидеть его со двора (оконце в подклети было крохотным, а слюда на нем желтая, непрозрачная), начал копаться в ворохе бумаг, которые были черновыми записями – наметками будущего договора. Бумага была так себе, плохонькая, но для черновиков самое то. Основной текст писался на превосходном пергамене из отлично выделанной телячьей кожи. Дьяк был отличным каллиграфом, невольно отметил лазутчик, устраиваясь на скамье возле стола.

Поначалу он хотел просто изъять черновые записи, но по здравом размышлении решил этого не делать. Зачем лисе наводить переполох в курятнике прежде времени? Гораздо удобней и надежней просто снять копию. Лазутчик нашел несколько листков чистой бумаги и принялся за дело; его потайной фонарик со слюдяными оконцами давал вполне достаточно света для работы.

Дьяк для письма по пергамену пользовался павьими перьями, но на столе лежали и гусиные. Они были гораздо удобней – по крайней мере для лазутчика – и он, стараясь не упустить ни единой фразы, начал переписывать пункты договора между Новгородом и Литвой. Судя по тому, как бойко перо бегало по бумаге, техникой письма он владел великолепно и был достаточно грамотен.

«А держати ти, честны король, Велики Новъгород на сеи на крестной грамоте. А держати тобе, честному королю, своего наместника на Городище от нашей веры от греческой, от православнаго хрестьянства.

А наместнику твоему без посадника новогородцкого суда не судити. А от мыта кун не имати. А Великому Новугороду у твоего наместника суда не отъимати, опричь ратной вести и городоставлениа. А судити твоему наместнику по новогородцкои старине…»