В голове гул стоит все пятнадцать минут, что длится осмотр. На часы поглядываю изредка, но секундный отсчет чувствую так же, как случается на ринге во время поединка.

Все остальное периферийно тоже отмечаю. Как трясутся у Полины руки, и как горят ее щеки, каким затравленным становится взгляд, когда смотрит на меня… Не знаю, кого собой сейчас являю, но очевидно, самые сильные эмоции оставляют на внешнем облике отпечаток.

Я, мать вашу, все еще не могу поверить, что она не сказала мне о том, что у меня есть сын! И самое главное, она и дальше планировала это скрывать. Планирует! Заявила же, что «это ничего не меняет». Как, блядь, не меняет? Если у меня только за последние двадцать минут весь мир разрушился.

— Ангина, — изрекает врач после осмотра. — В легких чисто. Температуру нужно сбить. Препараты, которые нужно будет принимать, пропишу в рецепте.

Я пока не знаю, как реагировать на подобную информацию. Врач смотрит на нас с Птичкой, она кивает. Я молчу.

— Я слышал, что у тебя есть суперсила, — обращается к пацану на достаточно хорошем русском. — Как тебя называет мама?

— Медвеж… — начинает говорить и запинается. Бросив в мою сторону быстрый взгляд, поправляет сам себя: — Медведь.

И у меня снова что-то заламывает за грудиной.

— А волшебных уколов медведи не боятся?

Пацан недолго колеблется, вновь смотрит на меня и, в конце концов, выпаливает:

— Не боятся!

Во время манипуляции его глаза заволакивают слезы, но, стоит отдать должное, не плачет. Не сразу понимаю, что ищет во мне одобрение. И надо бы что-то сказать, как-то похвалить… Но мне и до этого трудно давалось общение с ним. Сейчас же особенно.

По дороге домой молчим. Даже когда пацан засыпает, и можно озвучить все, что угодно. Напряжение и скованность Полины ощущаю физически. Кажется, если заговорю, она от ужаса попросту рассыплется. И я молчу. Молчу, сколько хватает сил давить внутри себя эмоции. Вспышку за вспышкой, пока у порога ее спальни не разгорается пожар.

Полина опускает спящего сына на кровать, и очевидно, что заставляет себя обернуться ко мне.

— Завтра утром собери чемоданы, — отдаю распоряжение, возможно, жестче, чем того требует ситуация.

Потому как Птичка вздрагивает и смотрит на меня с таким видом, будто готова свалиться в обморок. Смахивает сбежавшую по щеке слезу и едва слышно шелестит:

— Можно… Можно, пожалуйста, подождать, пока Миша немного поправится? Перелет долгий, и я… Переживаю, что ему станет плохо в самолете…

Этот сдавленный лепет какой-то дребезжащей и вязкой дрожью внутри меня отзывается.

Она решила, что, узнав о ребенке, я высылаю ее домой. И это красноречивее всех слов характеризует все, что она обо мне думает.

— Вы никуда не летите, Полина.

— А что же… Зачем чемоданы? — растерянно смотрит на меня.

Слез становится больше, как она их не размазывает.

Но я не собираюсь на это реагировать и как-то смягчать свои собственные эмоции. Она три с половиной года скрывала от меня сына. Кто в этой ситуации пострадавшая сторона?

Я не могу понять, как относиться к собственному ребенку. Не могу определиться с тем, как воспринимать свой новый статус и что с этим делать. Но это не значит, что я брошу своего ребенка и как ни в чем не бывало продолжу жить дальше.

— Завтра вы с Мишей переедете в мое крыло.

— Зачем?

— Ты еще спрашиваешь? — на секунду теряю хладнокровие. Выпаливаю резко, выдавая сотую долю бушующих внутри меня эмоций. — Час назад я узнал, что у меня есть сын. Почти четырехлетний сын, которого я впервые увидел две недели назад. Как прикажешь мне закрыть эту дыру в его жизни? Или ты настолько против нашего общения, что предпочтешь дождаться, пока я отсужу у тебя опеку?

Ужас, который я вижу на ее лице, лучше любых слов свидетельствует о том, что я надавил на нужную точку.

— Ты не имеешь на это никакого права, — шепчет в отчаянии, захлебываясь слезами. — Ты даже не вписан в свидетельство о рождении…

— Это, мать твою, очень легко исправить.

— Зачем?

Глупее вопроса сложно представить, но она, похоже, вполне искренне не понимает. А я, блядь, не в состоянии ей сейчас это объяснить.

— Делай то, что я говорю, — мрачно подвожу черту. — Остальное обсудим завтра.

Покидая комнату, чувствую, как новый клубок эмоций распирает грудь. Ко всему прочему это давление усиливают воспоминания, которые я неосознанно блокировал на протяжении четырех лет. В спину будто взрывная волна несется. Припечатывает и разбрасывает на куски, когда вступаю в шкуру того амбициозного мудака, который не оценил удовольствие не просто хотеть секса, а хотеть конкретную девушку. Хотеть до безумия. Думать об этом ночи напролет. Чувствовать ее запах, даже когда рядом нет. Прикоснувшись, не иметь сил оторваться.

Нет, я не любила Мишиного отца…

Я же… По всем раскладам получается, что любил.

Всеми возможными способами.

Тихомиров

Декабрь, 2015 г.

Дверь в зал открывается, и я помимо воли подвисаю, словно загипнотизированный наблюдая за приближением Полины Птенцовой — младшей сестры моего лучшего друга. По виску скатывается капля пота. Машинально смахиваю ее предплечьем и едва успеваю уйти от летящей в репу перчатки.

— На кого ты так уставился, Медведь? Не стать тебе чемпионом, губошлеп, — потешается Артур. Поворачивая голову, улыбается уже сестре. — О, привет! А ты чего здесь?

— Я ключи забыла, — от одного лишь звука ее тихого, спокойного голоса у меня по спине расползаются мурашки. — Дашь мне свои? — задав вопрос, Птичка на короткий миг переводит взгляд с брата на меня, и мне тотчас кажется, что воздух между нами становится горячим и наэлектризованным.

Его трудно вдыхать и вместе с тем до одури приятно, будто и не кислород это вовсе, а какой-то крышесносный дурман.

— А ты только из универа? — спрашивает Артур, и Полина снова смотрит на него.

— Да, задержалась в библиотеке. Завтра зачет, нужно было подготовиться.

— Уже, должно быть, темно, — друг останавливает взгляд на часах. И неожиданно заявляет: — Тимур тебя проводит. Ты же домой? — обращается уже ко мне. — А я с Кристиной договорился.

— Не вопрос, — равнодушно выдаю я, сдерживая истинные реакции. Сердце расколачивает грудь, и кровь кипучей лавой несется по телу. — Подожди меня у стендов, — смотрю на Птичку, с волнением предвкушая следующие двадцать пять минут дороги. А если еще троллейбус задержится, получу ее на еще больший отрезок времени. Прокручиваю это в голове и сам от своих странных мыслей охреневаю. Когда еще я обращал внимание на что-то подобное и считал минуты, проведённые рядом с девчонкой? — Я быстро, — бросаю ей небрежно и якобы неспешно тащусь к раздевалкам.