Он решил рискнуть. В конце концов, если конспиративную квартиру все же отследили, стрелять в них вряд ли будут, а держать Фогеля дальше взаперти, не имея материала для продвижения следствия, просто глупо. Это даже не программа защиты свидетеля — ведь его давно бы убрали, будь на то воля организаторов операции. Скорее — попытка сохранить то единственное звено в загадочной, фантасмагорической цепочке убийств, которое почему-то болтается в воздухе.

Фогель обмяк, взор стал отсутствующим, полубезумным. Видимо, шок был вызван еще и потерей последних людей, к которым он начал было испытывать доверие.

Тополянский решил, что надо дать человеку оклематься. Вадик принес воды, бубнил какую-то галиматью тоном заботливой сиделки у постели умирающего. Выждали минут тридцать (знали бы, чего они будут стоить!). Фогель молча сидел, уронив голову почти до колен. Из него словно выкачали кровь и кислород. Выглядел абсолютно безвольным, утратившим способность двигаться и говорить. Вадик аккуратно поднял Ефима Романовича, подхватив сзади, набросил ему на плечи плащ, надел шляпу и потащил размякшее тело к дверям. Путь их лежал в район Красной Пресни, в Столярный переулок, где в квартире 12 под бдительным оком оперативного сотрудника Бурдейного, дежурившего на лестничной площадке этажом выше, должен был находиться неотлучно их бесценный свидетель Прижогин.

Ехали часа полтора, со всеми предосторожностями. И, конечно, не могли предположить, что гражданин Прижогин в этот момент гостей к себе не ждал. Он уже принял гостей час назад — незваных, внезапных и последних в своей суетной и безалаберной жизни. И не могли они знать, что бдительное око оперативника Стаса Бурдейного погасло мгновенно и навеки, как только пуля из пистолета с глушителем пронзила глазное яблоко и, пройдя через затылок, зарылась в край стены возле оконного проема. Не знал об этом и второй сотрудник Торопов, подпиравший спиной в ста метрах от подъезда бетонный столб линии электропередач. Он полулежал на асфальте там же, где стоял, в позе пьяного или наколовшегося гражданина.

Крохотную ранку на предплечье, нанесенную острым предметом, обнаружили только через два дня на секционном столе патологоанатома.

Часть вторая

Клятва

Глава 1

Клиенты дозрели

Голая кирпичная стена внутреннего двора, которую только и мог он наблюдать из тонированного, пуленепробиваемого окна рабочего кабинета, вселяла чувство надежности и спокойствия. За минувший год она стала для него чуть ли не главной приметой обретенной власти, ибо в это понятие он вкладывал в равной мере и почти неограниченное могущество, и абсолютную физическую защищенность.

Иногда он ловил себя на ощущении, что его кабинет в строжайше охраняемом огромном особняке за тремя рядами стен и колючей проволоки и есть тот островок свободы и неуязвимости, о котором подсознательно грезил на пути к власти. Отсюда взирает теперь на подконтрольный мир.

Отсюда правил, здесь же и был его дом. И даже когда пробьет час, он вряд ли захочет переместиться в кремлевские покои. Впрочем — как знать?

«Мой дом — моя крепость» — в эту старую английскую поговорку он вкладывал абсолютно конкретный, буквальный смысл. Как и те десятки людей из службы охраны, что днем и ночью стерегли объект по самым современным стандартам безопасности, с использованием новейших приборов и технологий.

Он не был трусом — отнюдь! — но каждый редкий выезд за пределы крепости сопровождался раздражающим ощущением дискомфорта. Не страха, нет, — ему некого или почти некого было бояться. Именно душевный дискомфорт, неуют исподволь прокрадывались к нему. Даже за двойную броню «мерседеса», в салоне которого было не шумнее, чем в кабинете, и столь же безопасно с учетом гениально продуманной и супернадежной системы охраны и сопровождения.

Он успел привыкнуть к своей крепости.

Он был спокоен и счастлив там и только там, где размещался штаб его фронта, где под рукой шифрованные телефоны, мониторы с пультами управления, компьютеры и весь обширный набор электронных устройств и бытовых предметов от лучших мировых производителей.

Там, в зале коллегий, где проводил важнейшие встречи с избранными доверенными людьми из Федерального комитета правопорядка, после чего они по-военному четко и безоговорочно выполняли его указания, часто устные, незадокументированные…

Там, в его проверяемом до абсурдной тщательности кабинете, где он — на всякий случай — прошептывал свои самые сокровенные приказы и распоряжения, а Пат и Паташон внимали ему с благоговейной преданностью генералов, не проигравших ни одного сражения, не сорвавших ни одной миссии, порученной Хозяином…

Здесь, в тайном помещении за узкой, замаскированной книжным стеллажом дверью, куда войти мог только он, в непреодолимом даже для матерого «медвежатника» сейфе хранились важнейшие документы и несколько дорогих для него предметов. Это были вещи из детства: потемневшая свинчатка — незаменимый помощник в дворовых драках; миниатюрная статуэтка буденновского конника; фонарик-жучок с нажимной ручкой — подарок отца… много всего. А левее на стене, освещенный двумя старомодными бра, висел портрет. Святой портрет того единственного человека, в память о котором он выстраивал свою жизнь, верша восхождение от ничтожества к могуществу….

Он ждал с докладом Пата и Паташона. Минута в минуту негромкий мелодичный сигнал селектора и слегка переливающаяся подсветка аппарата дали понять, что оба в приемной. Нажал кнопку видеоконтроля и поглядел на своих мальчиков, мирно сидящих в креслах напротив секретарского стола, за которым располагалась черная Дора.

Сегодня брюнетка Дора. Завтра блондинка Нора. Пятница, суббота. В воскресенье в его спальне эти восхитительные лесбиянки, отнюдь не безразличные к мужскому активному участию в их экстатических оргиях, подарят то единственное, на что он позволял себе отвлечься от дел.

Обе женщины обитали в крепости в небольших, но прекрасно обставленных смежных комнатах. Жесткая изоляция, добровольный плен в «золотых клетках» под надзором спецслужбы, прогулки в пределах внутренних двориков, полное содержание. Плата через год: свободная, безбедная и праздная жизнь в фешенебельной загранице под чужими именами, под надежной легендой, на условиях омерты — о подлинном прошлом ни слова никому и никогда. Так, во всяком случае, они были проинформированы.

Через год они, конечно, туда переместятся. Но бедняжки