не ведают, что эта граница отделяет мир живых от той тьмы, в которой, следуя строкам великого Бродского, «доселе еще никому дорогу себе освещать не случалось». Ему заранее было жаль их. Особенно Нору. Помимо отведенной ей субботы, эта белая сексуальная бестия иногда задерживалась у него одна и по воскресеньям. Он прогонял Дору, а она ложилась близко-близко, губами приникала к самому уху и шептала… И он чувствовал, она любит его всерьез, надрывно, бескорыстно. Любит и ревнует к Доре, к которой у нее вожделение и не более чем вожделение.

Но и Нора уйдет туда… Это принцип. В конечном счете, зачищаются все, тем более небеспристрастные люди, вовлеченные в его тайную жизнь как исполнители высшей воли.

Он отбросил неприятные мысли, натренированным скачком воображения представив их обеих в спальне в одном из волнующих его телесных переплетений. С предвкушением расставаться не хотелось, но палец сам потянулся к синей кнопке и разблокировал дверь. Пат и Паташон вошли и расположились возле стола в жестковатых кабинетных креслах, не позволяющих телу комфортно расслабиться. Кресла побуждали к активному восприятию всего, что говорит или на что намекает Хозяин.

Это он придумал клички. Комические персонажи заграничного немого кино, высоченный Пат и коротышка Паташон, проникшие в память мальчишки с крохотного экрана допотопного телевизора «КВН» образца начала 50-х годов, как-то сами собой наложились на облик агентов.

Справедливости ради, Гоша Родимцев был действительно очень высок, но не долговяз и угловат, как киношный Пат. Он отнюдь не страдал недостатком мышечной массы, да и второго, Закира Дахоева, действительно низкорослого, но невероятно сильного кавказца лилипуты вряд ли приняли бы за своего.

Они были самыми надежными, неоднократно проверенными людьми. Их интеллектуальной и физической подготовкой занимались еще в начале 80-х в том маленьком подразделении, о существовании которого знали только глава внешней разведки СССР и один из его замов. Высшему руководству страны не докладывали.

В 93-м шесть выпускников из восьми бесследно исчезли один за другим. Гоша, обретавшийся тогда в Москве по искусно подделанной ксиве, получил тревожный сигнал. Передал другу Закиру в Питер, и оба легли на дно, глубоко и хитро, по науке, освоенной в спецшколе.

— Как погода? — с деланным интересом спросил Мудрик по заведенному ритуалу, словно не было у него возможности выведать у кого-либо еще эту страшную тайну.

— Моросит, Федор Захарович, — со страдальческим вздохом ответствовал Пат-Родимцев.

— Надеюсь, ты не попросишь прибавки к жалованью, ссылаясь на работу в тяжелых погодных условиях, — съязвил Мудрик и криво усмехнулся, приглаживая поредевшую, тронутую ранней сединой шевелюру. — Докладывай…

— Прополоты все, кого наметили. Трое из редакции, компьютерщик, продавец валенок. Две милицейских ищейки — вынужденно. Иначе продавца чисто не сработать было.

— Охраняли? — для проформы спросил Мудрик, заранее зная ответ.

— По приказу Тополянского. Царство им небесное. Но обстановка того требовала, Федор Захарович. Исходя из поставленной вами задачи действовали. Как всегда, абсолютное отсутствие следов и засветок.

— Кто работал по операм и продавцу?

— Мы с Закиром лично. А по остальным Седой и Лысый и еще двое наших.

— Что Лысый?

— В аду, на сковородке, Федор Захарович, как велено. Седой выполнил. Хотя мы с Закиром остаемся при своем мнении, что…

Председатель ФКП бросил на Пата взгляд, под которым обугливались и испарялись любые мнения, не совпадающие с его собственным, единственно верным. Пат осекся, но Паташон-Дахоев, обычно отмалчивавшийся, когда не спрашивают, неожиданно открыл рот.

— Профессионалов не стало, Федор Захарович, замену искать трудно, а нам еще, сдается мне, работать и работать.

— Сколько вам еще трудиться и жить, это мне решать, — незлобиво изрек Мудрик и жестом руки дал понять: дискуссия окончена раз и навсегда.

— Где Клеточник?

— На конспиративной квартире Тополянского, Лучников тупик, 6, — отрапортовал Родимцев-Пат, тоном выражая полную покорность судьбе и дальнейшим приказам. — Мои люди отследили, когда он с этим длинным ехал из их конторы. Водила у прокурора лихой, ушлый, но наши круче.

Мудрик встал и молча прошелся несколько раз из угла в угол. Хотел ответить себе лишь на один вопрос: пора или не пора. Дозрел Клеточник или еще помурыжить его? Это единственный вопрос, на который Пат и Паташон не могли помочь ему найти ответ в рамках операции, поскольку решение лежало вне их представлений о происходящем. Они ведь проводили сложнейшую акцию вслепую. Людей убирали в кратчайшие сроки прямо в местах обитания при жесткой установке «ни волоска, ни пятнышка», да еще обязаны были, по схеме Хозяина, каждый раз выстраивать одну и ту же мизансцену. Но не имели ни малейшего представления, зачем, с какой целью.

Они знали про «Мудрика» вместо «суслика» и могли предположить, что осуществляют акт возмездия. Но вопрос, почему просто не замочить Клеточника (так они называли меж собою Фогеля) занимал их не меньше, чем следственную группу и самого «виновника торжества». Разумеется, спросить не смели — не дай бог! Лишний вопрос мог обойтись слишком дорого. Ведь Пат и Паташон понимали (им ли не понимать!), что не одни они такие опытные, умелые и ловкие — у Больших Хозяев всегда есть наготове параллельная группа зачистки. И продуманные ими отходы лишь на время уберегут от резервного, дублирующего отряда поиска и уничтожения.

«Дозрел или не дозрел? Слаб, хлипок, труслив, но глубоко ли страдает? Испытал ли в полной мере род пытки, уготованной только интеллектуалу, этот безумный предсмертный кошмар? Должна, должна была сработать удушливая угроза насильственной гибели! И все умножается парализующим волю недоумением у края бездны: «За что? Почему я? В чем я виновен? Кому помешал?»

Его могущество простиралось далеко, но проникнуть в мир душевных терзаний маленького человечка, не входя с ним в непосредственный контакт, он все же не мог. Тут надобно в глаза глядеть, слышать речь вживую, ловить флюиды… и наслаждаться.

Он еще раз мысленно перепроверил себя: правильно ли поступил, не отняв у Клеточника жену и сына.

«Нет, расчет верен. Иначе в финальной сцене спектакля, замысел которого стоил ему так много душевных и творческих усилий, пришлось бы иметь дело не с человеком, путь и доведенным