Вот что происходит после того, как империалистическую войнупревращают в гражданскую спасители человечества от власти капитала, еби их вдушу мать!

Я вот слушал вчера «Би-Би-Си». Тухнет мир на глазах.Бессмысленно протухает. Терроризм. Похищения. Те же Силы, которые помоглидьяволу сделать своим оплотом одну шестую часть света, гуляют с бесовскимимурлами по остальным пяти шестым. И нипочем этим частям опыт России, Германии,Китая. Клюют они на тех же самых красных червяков.

Хотите знать, какой именно случайности обязаны вы зачудовищную удачу спастись, дожить до седин и стать миллионером? Пока я возилсяс вашим папашкой, пока бросали меня то сюда, то туда на излов врагов народа,руки до вас не доходили. А когда дошли вроде бы в сороковом… Звоню однажды вобком. Велю доставить рыло ваше гнусное прямым ходом в мой кабинет.

Отряд особого назначения уже полег от пуль, инфарктов ибезумия. Одиннадцать человеко-врагов угрохал я своими руками, и испытали ониперед концом если не все муки ада, то самые пикантные и мрачные, а Гутман, тотГутман, который изнасиловал ко всему прочему сестру мою и тетку, тот Гутманимел возможность насладиться перед погибелью тем, как грязные, вытащенные изБура урки харили его дочь, его жену, его двоюродных сестер, его двух родныхтеток… И это все преподнес ему я – вонючий палач, старший лейтенантМонтекристов. Я засунул в мясорубку возмездия невинных в общем баб… Н~.. И нетмне ни прощения, повторяю, ни спасения…

Но я ликовал, тихо ликовал, молясь, чтобы увидели с небесэто возмездие моя матушка, батя, тетка, сестрица, смаковал, ликуя, последниекапли жизни, бродившей от помешательства и горя в бандитских жилах. Я напоминалему ежеминутно про Одинку, и когда он не выдержал (выходит-таки, существуютнекие нормы здоровья и выживания, существуют для последнего злодея и насильникапределы, которые преступает сам он по отношению к своим жертвам, но сам же, сволочь,став жертвой, одолеть психически не может!), и когда Гутман, не выдержав, началперекусывать себе вену, а перекусывал он ее долго, ибо ослаб, когда, воя,добирался он золотыми клыками до бережков своей жизни, до собственной речкиОдинки и, возможно, отыскивал краем сознанья тот миг, тот шаг, который привелего к таким нечеловеческим кошмарам, я не мешал ему, не мешал, грызи себя,крыса, грызи, вгрызайся, еще немного и ослепнешь ты от своей крови, ослепнешь,как ослеп в тысяча девятьсот двадцать девятом от похоти, в горевшем уже сарае,на моей тетке живой, на моей живой сестренке, грызи себя, крыса…

Шестнадцать часов добирался Гутман до вены. Уверен, чтопоказались ему часы эти вечностью, что получил он за все сполна.

Но справедливости, как это ни странно, в мире не становитсябольше от попыток человека уравновесить насилие и зло самым жестокимвозмездием, хотя идея поучительности возмездия жива и наглядна, как мудрый грифнад горою трупое, и образ этот удерживает, очевидно, некоторых от зла и насилия.Но не будем останавливаться на этой щекотливой теме, а то вы еще вознадеетесь вглубине души, что я вас пас годами и взял для бурного братания в конце беседы.

Признайтесь: промелькнула, обвеяла вас на миг сладкимветерком ласточка надежды?.. Обвеяла… Может быть, захотелось вам также спроситьменя, куда я гну и где же край вашего трудного часа? .. Захотелось… А незахотелось ли случайно вашему телу, ощутившему полное бездушие и отгороженномугнусью своих дел от Бытия, выбраться, используя последний остаток энергиижизни, из потока бессмысленного существования? Если захотелось, то попроситеменя пустить вам пулю в лоб… Ах, пока что не появилось у вас такого желания…Ну, ладно, валяйте, живите.

А вот у меня, кажется, в сорок девятом проходила именно вэтих же выражениях беседа с одним поляком… или литовцем… или венгром… в общем,с кем-то из оккупированных нами. Прямо так и спросил, собака, не желаю ли яслинять из органов, из этого унылого ада хотя бы в прохладное чистилище, и еслижелаю, а силенок для отвала не хватает, то он с удовольствием и исключительно сцелью помочь ближнему вырваться из лап Сатаны, пустит мне пулю в лоб. Вторуюпулю он тут же, он поклялся в этом жизнью и свободой сыновей, пустит в лобсебе. Спокойно, без лукавства, с мудростью в измученных бессонницей глазах,втолковывал мне то ли эстонец, то ли еврей, то ли бендеровская харя, что такимобразом он избавит мое тело от невыносимого бессмысленного бездушия, а своюдушу, соответственно, от возможно небессмысленных, очистительных, но совершенноневообразимых страданий тела. В конце концов, сказал словак, он согласенбезропотно ждать смертного часа, согласен превозмочь боль и унижение только длятого, чтобы я не думал, что он таким макаром хочет спровоцироеать меня наизбавление его от ужасных испытаний, лишь бы освободить от собачьего бредаказенной жизни такого пса, как я. Надолго я задумался тогда… Латыш сидел, курили молился… Серьезным показалось мне его предложение. Многое я передумал. Потомссать захотел. Дождь шел. Я в окно прямо, как сейчас помню, поссал на «Паккард»Берия. Ничего поэту не ответил. Закончил его дело за пять минут, хотянамеревался растянуть на полгода… Значит, говорю, говном меня считаете? Нет,отвечает стервец, говно есть некая цельность, формообразно оно и содержательно.Давайте пистолет. Я вас спасу.

Тут меня заело. Ах, ты, говорю, падлюка! А сам ты разве незлодей перед Богом, в которого по твоим словам веришь, а в советскую власть, вВерховный Совет СССР и в Сталинскую конституцию не веришь, если ты хочешьсовершить двойное страшнейшее преступление: меня убить да еще самоустраниться?Это ли не грех, это ли не слабость?

Теперь уже немец задумался, Долго думал. Плакал изредка, какдитя заливался, сморкался, курил, поссать я ему тоже в окно разрешил, нагенерала какого-то попало, посмеялся, успокоился, просветлел, возрадовалсябелогвардеец старый. Спасибо, вдруг говорит, вам, гражданин подполковник.Спасибо. Буду за вас молиться. Весь пол в камере лбом обобью. Сам же раскаяниеглубочайшее приношу к стопам Творца. Воистину человек беспредельными обладаетвозможностями: ухитряется и в страдании впасть в страшную Гордыню ивознамериться распоряжаться чужой жизнь и своей… Спасибо. Понятней мнепроисходящее не стало. Но груза его на душе моей отныне нет. Могу по существудела показать следующее: вопрос о том, отрезаем ли мы себя от вечного, отбессмертного Бытия, покусившись на чужую жизнь и на собственную, есть, на мойвзгляд, вопрос, приближающий нас к Высшему Знанию, то есть к тому, чего намзнать не надо, к тому, в существование чего надобно верить. Тут предел. За ним– разгадка. И самая соблазнительнейшая попытка на белом свете, на которуюподталкивает нас сам Сатана или лично, или с помощью хитро сконструированныхтупиков, это попытка постигнуть запредельное ценой жизни. Я, говорит мне,закинув ногу на ногу, как в гостиной, этот оккупированный гусь Видзопшебский…или Чурленис… или Стамбла, имею в виду самоубийство. Мотивов покончить с собойбесконечное множество. Они могут быть или осознанными или бессознательными.

Был у меня в приходе добропорядочный прихожанин. Вдруг ни стого, вроде бы, ни с сего топится средь бела дня. За день до самоубийствасказал жене: вот уже три года у меня на каждом шагу почему-то расшнуровываютсяботинки. Три года! Я сменил сотни шнурков. Бесполезно, Мне страшно холить поВильнюсу… или по Дрездену… или по Пярну… или по Кракову… может быть, поУжгороду… Мне надоело нагибаться, ставить ноги на тумбы, приседать, делать вид,что ничего не случилось, запутываться, поскальзываться, спотыкаться, все – к чертовойматери, сказал жене мой прихожанин, и что же это за страшная ведьмища, если унее такой плохой сын? И утопился. Все у него было в порядке: семья, дела, нрав,набожность и так далее. Допытывался я, допытывался, друзей опросил, коллег,лавочников, родителей, жену, и никто не мог путно и сколько-нибудь неглупосказать, что за шлея попала под хвост моему прихожанину. Не шнурки жеботиночные в самом деле! Хотя большинство опрошенных мною сходились, несговариваясь, на том, что это именно они – шнурки проклятые – свели бедногоФранца… Казимира… Ласло… Зденека… Василиу на дно озерное. И однажды в сортиретеатра он прорыдал все второе действие из-за того, что конец одного из егошнурков исплюгавился, незаметно развязавшись, на сортирном полу, в харкотне и моче,перемешанной с грязищей. Завязать его снова, очевидно, было чертовски противно.Мысль об этом должна была, по-моему, вызывать тошноту. Вытащить, простирнутьшнурок и снова шнурануть его в коричневые дырочки ботинка казалось деломсмертельно унылым и в высшей степени компрометирующим, Выбросить шнурок вообще,плюнуть на него и – все, он тоже не смог: боялся показаться смешным в антрактее фойе, в чинном и туповатом хороводе знакомых и незнакомых меломанов… И почемувообще человек с бессмертной душой вынужден думать обо всей этой херне? Тоска.Тоска… Полицейский вспомнил, что видел респектабельного господина, задумчивошедшего по вечерней Праге… ночному Будапешту. На вопрос полисмена, кто егораздел и куда он в таком виде прется, странный прохожий ответил, что к чертовойматери он прется с пьесы красного драматурга «Человек с ружьем». После смертинесчастного супруга обнаружила в его секретере чудовищное количество разныхшнурков, шелкоеых, сыромятных, вязаных, витых, плетеных и прочих. Утопленникбросился в озеро в полуботинках. Шнурки на них были завязаны чрезвычайно туго,хоть режь ножом. Но резать шнурки не стали. Вода стекла. Полуботинки просохлина солнце, пока самоубийцу пытались откачать. В них его и похоронили. Накладбище, над могилой смертельно пьяный скрипач-алкоголик произнес умную иблистательную речь о безвременно погибшем друге. Он же рассказал мне овнезапных вспышках ярости покойника при вечных разговорах скрипача онеобходимости наконец завязать, что без завязки – хана здоровью и искусству,что он в полном недоумении относительно своей последней развязки и так далее.Кроме того, покойник странно произносил выражение «к чертовой матери» и скрипачсо своим абсолютным слухом не раз улавливал звучание этой фразы то в мажоре, тов миноре. Она оркестровалась в зависимости от настроения бедняги тогармонически, то безумно-какофонически. Но чаще всего слышалась в нейбесконечноунылая и оттого казавшаяся страстной мелодия любопытства. Да, да!Любопытства! Недаром, произнеся очередное к месту или не к месту «к чертовойматери», глубоко чувствовавший музыку покойник замолкал, на мгновениеприслушивался, не задумывался, а именно прислушивался, но так же быстроотвлекаясь от чего-то неизменно поражавшего его в этой, на каждом шагуповторяемой миллионами людей фразе, то шутливо, то жутковато добавлял; что жеэто за маменька была у такого мерзавца?., Странно, что поминая ежеминутночертову мать, мы никогда не обмолвимся ни словечком о его папеньке. Странно…Может быть, он их бросил, и травмированный мальчишка стал изощренным бандитом,мстящим людям за отлучение от отцовства?