Жан объявил ему: — За несколько дней тюрьмы я столько узнал… больше, чем за всю свою жизнь. Теперь, если я выпутаюсь… я имею в виду войну и все прочее… я первым делом примусь за учебу… Конечно, не за медицину! Я хочу научиться двум вещам — марксизму и боксу.

Но вообще говоря, он скрытничал и все-таки чувствовал себя с Пасторелли неловко, не так, как прежде. Когда Пасторелли принес ему маленькую брошюру, крайне ценную, потому что по нашим временам неизвестно, когда еще ее переиздадут, Жан рассеянно скользнул взглядом по обложке: «Манифест»… — Спасибо. Но как ты себе представляешь? Являюсь я в казарму, а в моем мешке или там в вещах, скажем, найдут эту брошюру! — Но ведь ты же сам говорил, что хочешь изучать марксизм… — Конечно, хочу, только после войны.

Иные слова неприятно поражают. Пасторелли подумал о всех тех, кто не ждал конца войны, о тех, кого арестовали, и тех, кого еще не арестовали. Мы по-разному смотрим на будущее. А господа Мерсеро не ждут конца войны, они уже подсовывают всем, кому могут, свои гнусные идейки…

Вспомнил об этом Пасторелли потому, что недавно ему довелось услышать целую речь, которую этот негодяй Мерсеро держал перед Жаклиной Труйяр, очевидно рисуясь… Вы же читали газеты — видите, что делается. Вот если бы мы не ждали так долго, а своевременно исключили бы СССР из Лиги наций… Как, как? Если ваш папа — социалист, это ничего не меняет. Ваш папа, моя дорогая, вероятно, кушает с особенным аппетитом, когда из Хельсинки приходят хорошие вести? Вот видите. А вести приходят хорошие, что и говорить. Русские, конечно, пишут — поиски разведчиков и так далее. Однако сбито двести восемьдесят семь самолетов, и Уэльс[340] — а вы сами понимаете, что Уэльс отнюдь не мой кумир! — но даже Уэльс заявил: «Большевизм, это двойственное движение, не переживет налетевшего сейчас шквала…» Еще вчера ваш Блюм делал ставку на русскую карту, а теперь…

— Позвольте, Серж! — пронзительно крикнула Жаклина. Но Серж не позволил. Факт остается фактом. Вы поймите, Жаклина, что эта постыдная война между Францией и Германией, — да не кричите вы! Многие социалисты придерживаются того же мнения… Например, Поль Фор!.. Эта война — глупость! Все это происки евреев и масонов! Вот почему, когда я узнал, что мы намерены организовать интервенцию в Финляндии… — Вот тебе и на! Да это каждому известно! Монзи сам говорил папе. — Наконец-то, давно пора! В этом вопросе я тоже не одинок, — возьмите, например, Марселя Деа, да, да, Марсель Деа из «Эвра»… Вся его партия — сам Деа, Монзи, Фроссар, — все они высказались за немедленную помощь Маннергейму. Именно так. Это единственный способ выбраться из этой войны! И теперь все уже на мази.

XXI

Дюран стоял навытяжку перед полковником. Он ничего не понимал. От него официально затребовали личное дело лейтенанта из первой роты. Но, ознакомившись с делом, полковник Авуан отказывается вернуть его. Конечно, у себя в полку полковник — хозяин. Но если Второму отделению понадобилось личное дело этого типа из «Юманите», как же полковник смеет отказывать? Жюль Дюран просто онемел от удивления. И стоял навытяжку перед полковником. — Ступайте, Дюран! — сказал полковник. Но Жюль даже не пошевелился, до того он был поражен. Авуан побагровел: — Сказано вам, убирайтесь!.. — Пришлось убраться.

Эта сцена разыгралась в присутствии доктора Марьежуля и Готие. Когда Дюран ушел, Готие не выдержал:

— Простите, господин полковник, но неужели вы так уверены в Барбентане? Ведь вы же знаете, что генерал Дюсеньер умер в тюрьме из-за него. Он писал гнуснейшие, просто гнуснейшие вещи про этого несчастного генерала…

Полковник движением руки показал, что разговор окончен. Как будто отогнал назойливую муху. Только еще два часа, а хоть лампу зажигай. Вот вам и прибавляется день! Правда, снег перестал, но все небо заволокло тучами. После завтрака полковник Авуан обычно погружался в тяжелую полудремоту. Готие не знал, что и думать. Марьежуль тоже держит себя странно. Главный врач с первого февраля был в отпуску, и Марьежуль, замещавший его, столовался у полковника. Что им дался этот Барбентан!

— Сейчас я все объясню, — сказал доктор, когда они с Готие вышли. — Может быть, пройдемся? Правда, холодновато, зато прогулка будет на пользу. Здешние рагу что-то не по мне… Нет, у Наплуза куда лучше кормят.

Что верно, то верно: у Наплуза кормили лучше, все говорили это в один голос.

— Так вот, слушайте. Было это, когда мы еще стояли в деревушке возле Жуара, помните? В октябре, до того, как нас перевели сюда. Так вот, в Жуаре находился штаб воздушных сил, и летчикам не нравилось, что кругом толкутся штатские, боялись шпионов. И потом, между нами говоря, они, видите ли, считали, что поскольку они летчики, то наши оборванцы портят им весь пейзаж. Так что нас они определенно недолюбливали. Нам запрещалось даже ходить в Жуар. Там могли разгуливать только штабные. Однако имелось одно «но»: в той деревне, где мы стояли, если помните, не было церкви. Каждую субботу вечером солдаты, которые хотели идти в воскресенье к обедне, начинали волноваться. Нельзя сказать, что таких в нашем полку много, но все-таки… Как же попасть в церковь? Как-то раз я проходил по площади. И вдруг мой Барбентан — впрочем, почему «мой»? — обратился ко мне. Ничего не скажешь, он человек вежливый… Может быть, даже слишком вежливый… Но тогда он просто как взбесился. Начинает вопить, что это нелепо, — раз люди хотят идти на богослужение, это их право. И все такое прочее, причем о штабных выразился довольно резко. Я пытался его остановить, потому что сзади к нему подошел Авуан и слушал наш разговор. Барбентан-то его не замечает, а я не могу ему даже знак сделать: замолчи, мол, — ведь полковник стоял ко мне лицом. Барбентан разгорячился и прямо так и сказал: «Я коммунист и, конечно, ни во что не верю»… Со мной он не стесняется… врач, знаете ли… Наконец он заявил, что это недопустимое самодурство — раз люди хотят идти в церковь, пусть идут… и предложил построить их в колонну по четыре и послать в Жуар с кем-нибудь из офицеров… Вообразите себе, как бы нас приняли в воскресенье утром в Жуаре! Но так как Барбентан хорошо одет, он и вызвался повести их в церковь