дела. В общем, вот как это было: молодой человек вернулся домой поздно и застал Сильвиану уже мертвой. Он разбудил мадам Блан. Но что они могли сделать? И смотреть на нее, на бедняжку, жалко было. Ведь ей всего лет двадцать — ну, двадцать два года. Что-то у нее с животом приключилось. По женской части. А может быть, выкидыш себе сделала… Словом, врач не дал разрешения на похороны. Ну, полиция и нагрянула… А молодой человек вовсе не был дружком покойницы, но полицейские, конечно, не поверили. Блеклоголубые, выцветшие глаза мадам Блан тревожно бегали. Произвели обыск, арестовали молодого человека. Заявили, что он сутенер. А квартира-то снята на имя какого-то поляка. Ты бы посмотрела, какие там у них картины поразвешаны — срамота! Одним словом, все обернулось против молодого человека.

— Вот я и хочу кого-нибудь из его товарищей предупредить. У тебя не скоро встреча со связным? Понимаешь, я-то ведь только что получила пачку «Юманите».

— Но ведь… Мадам Блан, какое отношение имеет партия к таким делам? Мы не можем вмешиваться…

— Да я ведь не договорила… Бог ты мой! И подумать только, что я сама все это наделала!

Нелегко было добраться до сути. Мадам Блан взяла Мишлину за руку, и на глазах ее выступили слезы. Бедный, бедный молодой человек! Одним словом, когда полицейские его уводили, они показали ей листовку, найденную при обыске. Молодой человек ее даже не спрятал, она прямо на столе лежала… Тогда полицейские стали говорить: вот видите, каковы коммунисты, — девки, сутенеры… А мамаша Блан вот почему так расстраивается: листовку-то она сама в ту квартиру под дверь сунула! А это все неправда, — молодой человек такой славный, вежливый, он студент, в клинике Бруссе работает; звать его де Монсэ, «де» отдельно, а потом «Монсэ»…

Господи, этого только недоставало! Мишлина вскочила с кровати. Де Монсэ? Неужели? Значит, это Жан, брат Ивонны? — Выходит, ты его тоже знаешь? Вот как оно сошлось! — Взяли его в пять часов вечера, увезли. Словом, взяли.

Мишлина стала быстро одеваться. Куда это ты собралась? Надо сбегать в клинику, предупредить его товарищей, начальство… Да ты с ума сошла, что ли? Ведь поздно, все уже давно разошлись. Верно! Мишлина бессильно опустилась на стул. Волей-неволей, приходилось ждать до утра.

— Самое скверное то, что у него листовку нашли, — сокрушалась мадам Блан, и тяжелый подбородок ее задрожал. Лицо ее казалось серым, словно запылилось, и по нему лучиками расходились морщины. Она упрекала себя: одна она во всем виновата, только она. И листовка-то была старая… Помнишь, интервью Мориса, напечатанное в английской газете… Как же эта газета называется? Кажется, «Дейли», а дальше не помню… Никогда себе этого не прощу. Напрасно Мишлина успокаивала ее, твердила, что она зря себя обвиняет. Может быть, и зря, а все-таки никогда себе этого не прощу!

* * *

На следующее утро Мишлина опоздала на работу. К счастью, из-за беременности ее не особенно ругали. Мадам Блан пришлось отправиться в клинику, предупредить начальство. Там все очень удивились. Монсэ — и коммунистические листовки? Доктор Люлье решил сам пойти в полицию, узнать, в чем дело… Мишлина побежала к Ивонне Гайяр. Со странным чувством вошла она в дом, где жила еще девочкой, где живут и посейчас ее родители. Сердце ее вабилось. Минуту она колебалась — не зайти ли, но решительно позвонила у дверей Гайяров. Ивонна, конечно, была дома. Детишки еще не ушли в школу. Что случилось, Мишлина? Как?! Жан?! А вы откуда узнали? Оказывается, Мишлина ни на минуту не сомневалась, что Жан в партии, — он сам ей это сказал. Да что вы, Мишлина, опомнитесь! Ведь он еще совсем мальчишка. Я за него совершенно спокойна… Но она вовсе не была спокойна. Может быть, предупредить товарищей? Да нет же, это бессмысленно. Нужен адвокат — вот единственное, что нужно. А в клинику сообщили? Господи, знают ли об этом дома? Папа наверняка устроит целую трагедию!

Словом, все забегали. Пасторелли понесся в Нуази-ле-Сек. Печальная новость как громом поразила стариков. Господин де Монсэ топтался по комнате, точно медведь в клетке, и все спрашивал, на каком автобусе надо ехать… Пасторелли ничего не сказал о листовке, потому что и сам о ней не знал, однако ему пришлось в меру своего умения и осведомленности разъяснить родителям Жана, что произошло. Но когда он упомянул о девице Урсуле, как бишь ее, ну, одним словом, о девице, — старики притихли под этим новым ударом, словно холодный, тяжелый труп Сильвианы очутился здесь, в их комнате. Как же это могло быть? Ведь Жан жил у своего друга… Родители вообще туго понимают. Но когда, наконец, поймут, — крику не оберешься.

Жана уже увезли из полицейского участка. Значит, он в предварилке? Возможно. Но нужно узнать, в чем его обвиняют: если в бродяжничестве или в совершении аборта или в убийстве, — в этом случае, пожалуй, найдете его на Кэ де Лорлож… Можно справиться и в Пти-Парк… Но если задержали по политическому делу, — тогда придется обратиться к военным властям. Справьтесь на площади Инвалидов… Но вряд ли вам сейчас там что-нибудь скажут.

По политическому делу? Господина де Монсэ и так чуть было не хватил удар, когда в полиции ему сказали, что его сына содержала какая-то проститутка, которую он… нет, нет, его Жан не может быть убийцей! А впрочем, как знать, ведь отец… Но все-таки не за политику же?

А что было, когда господину де Монсэ сообщили, что у его сына нашли большевистские листовки! И это в такое время, когда старший сын Жак на фронте! Господин комиссар, я не знаю, что и думать. Это не ошибка? Действительно… листовки? Перед вами, господин комиссар, отец, сраженный горем… сраженный в полном смысле слова. У вас, господин комиссар, есть дети? Есть, но, правда, еще маленькие. Однако он хорошо понимает. Ясно представляет себе. Полицейский комиссар питал слабость к литературе, немного пописывал в часы досуга, для себя, конечно. В основном песенки, знаете, так называемые песенки тюрлюрлю[336]… Я вас вполне, вполне понимаю… На вашем месте… да, да, я лично предпочел бы, чтобы мой сын был замешан в какой-нибудь любовной драме, только не в заговоре коммунистов! К тому же их дела плохи. Сорок тысяч русских отступают из-под Салла: в одном направлении отошли на сорок пять километров, а в другом направлении — на сорок километров.

Только через три дня