— Вот господин Дюран со мной не соглашается… Оно и понятно: господин Дюран в силу служебного долга обязан защищать правительство…

Дюран деликатно поднял правую руку, как бы желая сказать, что это само собой разумеется, но что, с другой стороны, всему есть предел…

— И заметьте, Готие, я вовсе не вынуждаю его соглашаться… Заметьте также, что он возражает мне, я бы сказал, не особенно энергично…

Дюран снова показал господам офицерам свой стертый клык, верхняя губа приподнялась и застыла в напряженной улыбке: — Возражать… возражать…

— А я вот что ему сказал. Все мы объевреились. Ну, что вы мне возразите, господин Дюран? Повторяю, мы кругом объевреились.

Господин Дюран качнул своим длинным туловищем, как бы признавая бесспорный факт, не одобряя, но и не осуждая его. Готие украдкой поглядывал на широкую грудь Мюллера, на его мощные, как у ярмарочного борца, бицепсы. Он знал, что Мюллер был правой рукой Даркье де Пельпуа[344]. Говорили, что в Венсенской офицерской школе в 1938 году он подбрасывал прокламации. Сам лейтенант Готие не был антисемитом. Понятно, он не выносил евреев, но антисемитом не был…

— Мы?.. Кто это «мы», господин майор? Об англичанах еще больше можно это сказать, чем о французах.

— Что прикажете подать? — спросил официант. — Вермут, арманьяк, кальвадос, коньячок? Разрешите порекомендовать кальвадос, коньяк не той марки…

— Нам с господином Дюраном дадите пастису, — сказал Мюллер. Готие спросил себе кружку пива.

— «Мы» — это армия, Готие, понимаете, армия… Вот вы, дорогой мой Дюран, видели наш прелестный полк. Скажите, пожалуйста, с таким воинством мы и намереваемся разбить немецкую армию?

Дюран тихонько захихикал.

— Конечно, нет, — сказал Готие, — но не следует слишком обобщать. Сколько таких полков, как наш? Говорят, напротив, теперь в армии людской состав куда лучше, чем в четырнадцатом году…

— Допустим. Но кто командует? Гамелен? Генерал-политикан, он пуще огня боится всякой ответственности. Вы сами в этом могли убедиться по его приказам. Командуют, милый мой, штабные канцелярии. А кто в штабах? Евреи…

— Но военный министр…

— Даладье? Жалкий пьянчуга! А его правая рука, вы сами знаете, не кто иной, как этот бородач, — майор приставил к подбородку руку с растопыренными пальцами и пошевелил ими, желая изобразить роскошную бороду товарища военного министра. — Я сам из Каркассона, следовательно, не могу не знать уважаемого Ипполита Дюко… Он был преподавателем в лицее… Я многое мог бы вам о нем порассказать… Нет, все это несерьезно. Подлинное правительство — это Мандель и Зей, в первую очередь Мандель. Это он добился отстранения Петэна и услал его в Мадрид. Еще во времена Клемансо… А что сам Клемансо был ставленником евреев и англичан тоже, вам известно… Панама, Арлон… его брат, юрист, защищал Дрейфуса… Мандель и Ротшильд — вот кто нами правит…

Господин Дюран вертел в руке стаканчик, любуясь игрой вина в солнечных лучах. Он слегка покачал головой:

— Это интересно, — сказал он, — очень интересно… Ну хорошо, управляют нами евреи. А дальше что?

Но тут майор Мюллер загрохотал. Смех у него был странный: начинался где-то в животе, раскатывался там басовыми, булькающими нотами, затем заполнял всю грудную клетку и, наконец, подступал к горлу, вырываясь оттуда истерическими, бабьими взвизгиваниями. Странный, незабываемый смех! Вслушиваясь в раскаты этого смеха, оба собеседника майора сидели молчаливые, серьезные.

— Ну ладно, — сказал Мюллер, утирая слезы. — Оставим в покое высокую политику… Возьмем наш полк. Вы знаете, какой у нас полк? Красный пояс и так далее. Тут требуется железный кулак. А кого нам дали? Авуана? Этим все сказано.

— Я с вами согласен, господин майор, — сказал Готие, — возможно, полковник Авуан недостаточно энергичен… Господин Дюран мог бы порассказать кое-что на этот счет… Но какой же Авуан еврейский агент? Уж скорее иезуитский…

Майор долго молчал. Он пристально глядел на лейтенанта, как будто желая понять — шутит тот или на самом деле так думает. Его толстые, похожие на сосиски, пальцы рассеянно барабанили по мраморному столику, затем медленно поползли вверх и прошлись по черным подстриженным усикам, еле заметным над толстой и дряблой губой. Веки устало опустились, потом с трудом поднялись.

— Иезуиты! Легко сказать, иезуиты!.. Господин Дюран только что рассказывал мне, только что рассказывал, — верно, господин Дюран? — что Авуан… А ведь я не заставлял вас говорить, дорогой, вовсе не заставлял…

— Что я вам рассказывал? — опешив, спросил Дюран. Мысли его были далеко: его тревожило, что вот уже месяц нет никаких известий от Сильвианы…

— Не будете же вы отрицать? Мы ведь здесь свои люди…

Майор перевел тяжелый взгляд с Дюрана на Готие. Тот покраснел: Мюллер как бы уравнивал его с Дюраном…

— Вы только что мне рассказывали, Дюран, — продолжал майор, — что полковник намеренно затрудняет вам работу, отказываясь выдавать вам личные дела подозрительных лиц… несмотря на ваши настойчивые требования и имеющиеся приказы. В частности, он неоднократно отказывался выдать вам личное дело Барбентана. Говорили вы это или нет?

— Говорил, господин майор, но…

— Без всяких «но», Дюран. Из каких, по-вашему, соображений полковник отказался отдать вам дело Барбентана? Отвечайте. Да отвечайте же!

— Полковник — человек очень набожный, настоящий христианин. Он верит, что его долг — прощать обиды. Он хочет дать возможность исправиться даже господам красным, чтобы они могли попасть в рай… К тому же у него есть свои основания покровительствовать Барбентану. Он говорит: раз человек в армии…

— Знаем, знаем, — захохотал Мюллер, — армия… Великая Немая!.. Слыхали… Но, как вы сами изволили сказать, оказывается, что у нас католическая религия противопоставляется высшим соображениям — соображениям безопасности в условиях войны. Я-то раскусил Авуана. Возлюбите друг друга, подставьте левую щеку… Взявший меч… и все такое… Мораль рабов! Вот так-то и играют на руку большевизму. А удивляться тут нечему. Это мораль — еврейская, ведь и Христос, в сущности… Нас разлагают еврейские идеи. Вот и получается, что в армии иудео-христианин прикрывает иудео-марксиста во имя морали рабов…

— Уж что-то очень мудрено, господин майор! — с восхищением заметил Дюран. Но что же это делает Сильвиана? Почему не пишет? С глаз долой — из сердца вон… Готие допил вино. Какой-то врач с тремя нашивками играл сам с собой на биллиарде. Тишину нарушал только стук костяных шаров; солнечные лучи полосами лежали