гнусности в его хвастливом взгляде! Жан вздрогнул, вспомнив, что ему говорила о Никки покойная Сильвиана. — Сесиль, клянусь вам… — А я-то здесь причем, Жан? Ты взрослый человек, и волен делать все, что угодно…

Вдруг Никки посмотрел на сестру и Жана. Внезапное подозрение пришло ему в голову, от изумления он открыл рот, он все понял: — Похоже, я попал пальцем в небо! Неужели вы не могли меня предупредить? — О чем? — спросила Сесиль, но Никки решил пойти на попятный: — Ладно, ладно. Ничего я не говорил. Жан — невинное дитя, я шутил, и, признаюсь, глупо шутил… — Но его заступничество было хуже всего. Как же выпутаться из этой истории? Жан пустился в объяснения, более или менее правдоподобные, пытался рассказать правду, но получилось что-то совсем невероятное, тем более, что о Жозетте надо было либо лгать, либо умалчивать… Сесиль, казалось, не слушала. Ясно, что Никки вывел ее из себя именно своим предположением, что между ней и Жаном существуют какие-то отношения, а Никки понимал только один вид отношений между мужчиной и женщиной. Словом, Жан окончательно запутался и замолчал, даже не успев рассказать о вечере шестнадцатого января, о том, как он нашел Сильвиану мертвой… — Очевидно, — сказал он, — мой рассказ никого не интересует. — Его дрожащий голос не тронул Сесиль, — она небрежно ответила: — Нет, почему же? — и с преувеличенным вниманием начала менять воду в вазе с цветами, которые ей накануне преподнес Люк Френуа. Вдруг в душе Жана поднялся гнев против Сесиль. Это было несправедливо, слишком несправедливо. Его обуревали непонятные чувства, которые заставляют человека делать кучу глупостей. Он стал вести себя вызывающе. Ему хотелось отколотить Никки. Но вряд ли это чему-нибудь помогло бы… Он испугался самого себя. С тех пор как его избили полицейские, гнев овладевал им с непонятной легкостью, словно гнездился где-то под самой кожей. Руки у него затряслись… — Раз я здесь никого не интересую… — И он направился к выходу. Сесиль и Никки молчали. Он сорвал с вешалки шинель, нахлобучил на голову пилотку. — Сестренка, — начал Никки, — извини меня, я вовсе не хотел вас поссорить. — Ты просто дурак, — злым шопотом ответила Сесиль и замолчала: в дверях появилась фигура Жана; в солдатской шинели он выглядел еще нелепее. — До свидания, Сесиль, до свидания, Никки…

— Прощай, Жан, — ответила Сесиль.

И когда Жан ушел, она прогнала Никки, — ей скоро нужно уходить: сегодня вечером ее пригласили в тот кабачок возле площади Этуаль, где поет Эдит Пиаф… Никки был обескуражен. Ну и ну! Действительно, я болван, дернула же меня нелегкая! Не сердись, сестренка… Да я вовсе и не сержусь на тебя. Слова эти были произнесены с подчеркнутым достоинством, с предгрозовым спокойствием и сопровождались ледяным взглядом. У Сесиль был такой вид, словно она бросила ему вызов: ну-ка, попробуй, скажи, за что я должна на тебя сердиться!.. С какой стати мне сердиться? Ну, беги, мне пора собираться. И только когда Сесиль закрыла за ним дверь и осталась одна, она оперлась о дверной косяк и залилась слезами; она плакала долго, беззвучно, припав грудью к бесчувственному дереву, и судорожно сжимала медную дверную ручку, словно чью-то холодную мертвую руку; ей было стыдно, и стыд заглушал все остальные ее чувства; ей было бесконечно стыдно…

— Мадам, вам нездоровится?

Эжени случайно вошла в переднюю и от удивления застыла на месте. Нет, ничего… идите… приготовьте мне платье, знаете, то, с широкими рукавами. Да, я вечером ухожу.

На другой день, когда Жан позвонил по телефону, Сесиль сказала: — Я просто не понимаю тебя… ты вправе собой распоряжаться. Я ни в чем тебя не упрекаю. Но очень прошу — оставь меня в покое. Ты сам знаешь, я ненавижу ложь… — Жан пытался оправдываться, но Сесиль повесила трубку. И несколько дней телефон молчал. Жан послал ей письмо. Потом второе. Она не ответила. Жан не мог и думать о том, чтобы связаться с ней через Никки, да и где прикажете искать этого Никки, не идти же к Жозетте?

Жан еще больше помрачнел, еще больше ушел в себя. Он стал избегать Пасторелли. Все рушится, ну и пусть рушится! На него нашел апокалиптический стих. Почему он вдруг обязан верить тому, что говорят коммунисты? Жан так и не прочел брошюру, которую ему принес Пасторелли. Он решил вообще ничего не читать, не стараться понять что-либо. К чему? Если весной начнется настоящая война…

* * *

— Эй, Готие!

Лейтенант Готие остановил машину у тротуара. Даже сейчас, в солнечные предвесенние февральские дни, город Мо выглядел мрачновато. На улицах было пусто, словно всех жителей ветром вымело. В конце небольшой площади — бистро, и какие-то военные стараются незаметно проскользнуть в двери, как будто входят в непотребное заведение.

Окликнул Готие майор Мюллер. С ним был какой-то тип в штатском, не высокий, не низенький, довольно плотный; лицо смуглое, кожа шелушится, на такой коже после бритья обычно остается беловатый налет словно от пудры. Постойте-ка, где же я видел эту физиономию?.. Да ведь это Дюран, шпик из первой роты… Неудивительно, что я его не узнал. Не мог же я думать, что майор в приятельских отношениях с нашим шпиком.

Готие с минуту колебался, но любопытство возобладало в нем над прирожденной ленью. Интересно, что они здесь делают? Раз Мюллер его окликнул, можно подойти и поздороваться.

— Пойдемте, пойдемте, — добродушно подбадривал его майор, — выпейте стаканчик со мной и с господином Дюраном!

Господин Дюран осклабился, открыв во рту, справа, очень стертый клык. У майора Мюллера были бы совсем бульдожьи глаза, если бы не тяжелые полуопущенные веки, придававшие его взгляду странную неподвижность. Он приоткрыл дверь, пропуская вперед двух своих спутников; Готие замялся и запротестовал. Тогда майор обнял его за плечи и шепнул: — Узнаете? Он из охранки, прикомандирован к их здешнему отделению. — Готие посмотрел на спину господина Дюрана. Обыкновенный пиджак. Спина как спина. Дюрана можно было узнать только спереди, по толстому шишковатому носу.

— А вы без пальто, господин Дюран? — не удержавшись, спросил Готие. Дюран уселся поближе к окошку, взгляд его блуждал по сукну биллиарда.

— Ничего, — сказал он смиренно, — наша канцелярия в двух шагах отсюда. — В бистро было жарко. Мюллер расстегнул пояс, распахнул шинель. — Ух, — шумно вздохнул он, опускаясь на