минуту поговорить с Сесброном, очевидно, не решился подойти к нему, когда тот болтал с ветеринаром. Валье был назначен в отбывающий отряд. Только через десять дней они добрались до Бреста; ехали в товарных вагонах вместе с лошадьми. На каждой станции их отводили на запасные пути, везли каким-то невероятным кружным маршрутом. На станциях их поезд маневрировал сутками. Двери вагонов были открыты, солдаты сидели, свесив ноги, тесно прижавшись друг к другу, и усердно дышали на окоченевшие от холода пальцы. Один из кавалеристов играл на губной гармонике романсы слепого музыканта Рене де Бюксейля. В вагонах лошади беспокойно переступали с ноги на ногу.

Где-то возле Ангулема одного из кавалеристов лошадь ударила копытом в живот. Вот повезло парню! Тут тебе и госпиталь, и лекарства разные, и сиделочки… Когда удавалось купить газету, по большей части старую, ее зачитывали до дыр. Под конец чуть ли не заучивали наизусть. Впрочем, ничего нового. Все та же волынка. Например, россказни про трех китайцев: как они приехали в Москву, надеясь пожить в свое удовольствие, — им столько о Москве наговорили!.. Но там их, конечно, насильно мобилизовали, а финны забрали их в плен. Теперь у них открылись глаза, и они просятся домой, в Пекин… Снова в районе Салла подбито пять русских танков, снова об авторе «Печального вальса», финском композиторе Сибелиусе, которого под приветственные клики выбрали членом-корреспондентом Академии искусств. Вот это да! А ты-то знаешь этот вальс? Гармонист, правда, играл вальс, но это был «Голубой Дунай». Ах, Дунай? Сегодня это еще не звучит…

Вот веселье-то — мотаться без толку по железным дорогам, при таком ветрище, особенно при нынешней волне холодов! Как раз в эти дни ударили морозы. И они тоже, как и «Печальный вальс», пришли к нам из Финляндии! Двадцать шесть лет не было таких холодов. Замерз даже Южный канал возле Тулузы. Вот пока и приучайся к климату Петсамо! Как ты сказал? Ну, мы-то сами туда не поедем. А вот коней жалко! Они, бедняжки, ничего не понимают, ржут себе потихоньку. Ничего, ведь они раньше оттепели туда не попадут…

Вообще целые дни говорили о Финляндии, во-первых, из-за лошадей, а во-вторых, из-за газет… но особенно приятно было думать, что война уходит куда-то на север и обойдутся без них. Гильом Валье пожимал плечами. — Ну, если вы думаете, что Красная Армия допустит… — Что, что? — отзывались другие, — Красная Армия! Значит, ты, дружок, газет не читаешь: там сказано, что у финнов над Красной Армией ряд преимуществ — целых семь. Разве ты не видел в «Пари-суар»? — Какие такие семь преимуществ? — Постой-ка, первое преимущество… а потом второе… — Сена и Луара тоже лежали, скованные льдом. Теперь понятно, почему английское командование отменило шотландские кильты[337]. — Какие это «кильты»? — Ну, кильты, юбочки такие, небось слыхал… Когда ветер, должно быть, здорово поддувает снизу. Говорят, что шотландцам все-таки позволят носить эти кильты на побывке… а то куда же их девать? Но на финском фронте, дружок, предпочтительней ходить в штанах… Небось, Ситрин[338] и Ноэль Бекер[339], — знаешь, от тред-юнионов, — когда приехали в Хельсинки, в ватных штанах ходили.

Верно в благодарность за «Печальный вальс» англичане послали финнам последнюю новинку лондонских кафе-шантанов, слыхал? Называется «Беги, мой зайчик», и сам Черчилль каждое утро, входя в свой кабинет в Адмиралтействе, мурлычет этого самого «зайчика»… Пишут в газетах, будто русским приходится трудно у Ладожского озера. Что-то не верится. — Правильно, — подтвердил Гильом Валье, — именно не верится.

Он в это время брился. Поезд стоял на какой-то станции Нижней Луары. Гильом пристроил ручное зеркальце к водоразборной колонке. Надо было воспользоваться ясной погодой. Вчера весь день лил дождь. Остальные солдаты махнули на все рукой. Но не так-то приятно видеть небритые по неделе физиономии. Впрочем, Гильом и не боялся холода. Он снял куртку, засучил рукава рубашки и, бреясь, думал о той девушке из Каркассона. С отъездом получилось как раз во-время. Тем более, что у Мишлины скоро родится маленький… Мишлина в письмах так и пишет: «маленький». Взгляд Гильома упал на обрывок газеты, который он взял, чтобы вытирать бритву. «Уругвай пожертвовал Финляндии десять тысяч песо»… Гильом задумчиво посмотрел на мыльную пену, оставшуюся на бумаге. Сколько же это су в одном песо?

* * *

Дело Жана де Монсэ угрожало принять скверный оборот. Но все дружно хлопотали. После вскрытия Сильвиану разрешили похоронить. Однако обвинение по поводу листовки еще не было снято. Если бы он хоть объяснил… Или уж свалил бы все на покойницу… Нет. Пожалуй, у этого молодого человека слишком развиты рыцарские чувства… Так-то оно так, а кто покупал ему сигареты? Но, в конце концов, раз уж со всех сторон нажимают… даже господин Труйяр, парламентский квестор… Так или иначе, через десять дней Жана выпустили, но предварительно следователь прочел господину де Монсэ нравоучение о том, как надо воспитывать сыновей, и поставил следующее условие: дело будет прекращено, если юный Жан де Монсэ искупит свою вину, тем паче, что сейчас это нетрудно сделать — идет война! Если он поступит в армию, я его отпущу… Такой крепкий юноша, любо посмотреть.

Что ж получалось? В сентябре, когда он просился на фронт, отец его чуть не побил. А сейчас, когда Жан считает это бесконечно глупым, его заставляют идти в армию. После избиения в полиции у него до сих пор ныло все тело. Но не из-за побоев он стал таким молчаливым, хотя, конечно, в нем кипела ненависть к полиции. Новое, неведомое чувство. Полиция воображает, что те, кто ее ненавидит, — мошенники. А может быть, ненавидят ее все те, кому пришлось иметь с ней дело.

Что касается Жана, то он не мог простить и не мог забыть, что его забрали как раз семнадцатого января, в пять часов. Ведь часом позже он был бы на авеню Анри-Мартен…

Как же ему поступить сейчас? Как объяснить, почему он глаз не казал десять, даже одиннадцать дней?.. Как рассказать про всю эту историю… и про гнусное обвинение, и про смерть Сильвианы? Попробуй убедить, что с Сильвианой у него ничего, ровно ничего не было… Но ведь с Жозеттой-то было… — словом, как растолковать всю эту невообразимую путаницу? И с такой физиономией, как у него сейчас, не очень-то удобно ходить по гостям!

Самые разноречивые мысли волновали Жана. На другой день после его освобождения пришел Пасторелли, и