те не сделали. После аудиенции он выражал посланникам свое неудовольствие по этому поводу: «Тем его, Александра, ввели в великое недоумение и пред везирем в сумнение, от которого он, Александр, быв во многом размышлении, едва пришел в разум, понеже посольское слово бывает твердо, постоянно и почитается вместо закона или устава, и тем ему учинили пред везирем великий зазор»[1228].

Наступил момент вручения султанской грамоты. «А потом надели на посланников, и на сына Александрова, и на дворян, и на переводчиков, и на подьячих, всего на 23 человек, кафтаны золотные. Также и на пристава их, посланничья, и на чурвачея, и на чаушей, которые ехали перед посланники, кафтаны надели ж. А как на всех кафтаны надели, и везирь, встав и приняв у рейз-эфенди салтанова величества грамоту и свой, везирской, лист в вышеупомянутых уготованных мешках, отдал чрезвычайному посланнику, думному советнику и наместнику каргопольскому Емельяну Игнатьевичу, а думной советник, приняв, отдал дьяку, а дьяк отдал подьячему. А при отдании той грамоты и листа говорил везирь, что салтаново величество и он, везирь, посылают с ними, посланники, к царскому величеству любительные свои грамоты». Посланники, приняв грамоту и лист, говорили, что по возвращении в Москву передадут их царю и донесут ему об оказанной им здесь «султанской милости и везиревом призрении». В заключение пожелали визирю «благополучнейшего здравия и счастливого пребывания» и просили прощения, если они в столь долговременную свою здесь бытность «делами или какими иными поведениями ему, везирю, в чем надокучили или что досадное сотворили», на что визирь сказал, что «никакие-де досады и докуки от них, посланников, он, везирь, не видал и не слыхал, а все было благополучно».

Аудиенция кончилась: «И посланники, встав и поклонясь везирю по обычаю и не снимая шапок, от него, везиря, из палаты пошли. А салтанова величества грамоту и везирской лист велели нести перед собою подьячему Лаврентию Протопопову, а с везирева двора и до посольского двора вез он их явно»[1229].

XXII. Сборы посланников в дорогу. Обратное путешествие

В последние дни перед отъездом посланники уладили с Маврокордато дело об оставлении в Константинополе переводчика Семена Лаврецкого с подьячим Григорием Юдиным и толмачом Дмитрием Петровым. Лаврецкому дан был наказ, которым ему предписывалось жить в Константинополе на том дворе, который им будет дан, причем с Маврокордато договорились, что двор дан будет на Фонарской улице, неподалеку от двора Маврокордато. Оставленным в Константинополе предписывалось «поступать со всякою осторожностью, с великим бережением и учтивостью. Посланником, резидентом, агентом и консулем себя не именовать и ни в какие дела не вступаться», ни к визирю, ни к министрам, ни к ближним султановым или визирским людям не ходить, ни о каких делах с ними не говорить, никаких писем от них не принимать и самим не давать; точно так же не вступать ни в какие сношения ни с чужеземными послами, ни вообще с чужеземцами, никакого совета с ними не иметь и ни о чем с ними не говорить, быть осторожными, чтоб здешние министры, или их люди, или греки и всякие иноземцы «лукавою какою подсылкою их в чем не обманули»[1230]. Этими предписаниями деятельность Лаврецкого и Юдина была совершенно парализована. Они оставлялись с единственною целью получения информации и сообщения известий в Москву в Посольский приказ тайными посылками через патриарха Досифея. Были улажены также вопросы о направлении пути, о дорожном корме, о провожатых и подводах[1231].

Посланники перед отъездом выразили было желание сделать визиты рейз-эфенди и Маврокордато, чтобы поблагодарить за многие их труды. Через посланных они справлялись у Маврокордато: «Когда ему будет к тому свиданию свободный час и о которое время им, посланникам, к нему, Маврокордату, приехать?» Маврокордато, однако, визит отклонил. «Желание его к тому было, — как он говорил, — немалое, чтоб их видеть в дому своем и всяким благоприветствованием и любовью открыться. Только, как он размыслил и обсудил, что тот их приезд к нему будет от здешнего двора не без подозрения. Сами-де они, посланники, люди разумные, могут все рассудить, что он с ними веры единые христианские и живет здесь между бусурманами и может на него всяк то свидание и приезд их причесть не к иному чему, токмо ко всякому подозрению. И чтоб-де они, посланники, такого себе труда не чинили, также и его, Александра, из такого подозрения свободили. А он-де во всем им, посланником, заочной верной работник». На недоверчивый вопрос переводчика и подьячего: «Разве-де имеет он, Александр, на них, посланников, некакую досаду, что видеться с ними не хочет и приезду их к себе не желает?» Маврокордато вновь уверял, что «воистину-де никакие досады от них, посланников, он, Александр, к себе не видал и не имеет. Только-де то свидание отлагается у него для здешнего подозрения. И просит он, Александр, себе от них, посланников, прощения заочно: а он с своей стороны также истинное и душевное прощение им чинит»[1232].

30 июля на посольский двор было прислано 80 лошадей, а для поклажи 75 арб с буйволами и волами. «А по осмотру, — замечено в „Статейном списке“, — те лошади, которых прислал тефтедар, были стары и выбиты и осаднены»[1233]. Отъезд назначен был на 2 августа. Перед самым отъездом в этот день посланниками отправлены были с прощальными приветствиями подьячие к рейз-эфенди (Иван Грамотин) и к Маврокордато (Лаврентий Протопопов), которым было велено говорить, что «они, посланники, сего числа отъезжают из Констянтинополя в путь свой, а им, министрам, за любовь их, которую они к ним во время бытности их здесь, в Констянтинополе, оказывали, благодарствуют. И буде от них, посланников, явились к ним, министрам, в делех государственных до постановления мирного какие досады, и в том просят от них любви и прощения». Маврокордато ответил учтивыми приветствиями, пожеланием счастливого пути и возвращения в отечество и выразил сожаление, что посланники не получили никаких наград от турецкого двора. Перед отъездом, как выше было замечено, посланники приняли визиты чужеземных послов, приезжавших проститься и пожелать счастливого пути: цесарского, венецианского, английского и голландского. Разговоры с ними подробно не записаны, очевидно, потому, что вещи посольства были уже уложены, и все было готово к отъезду. «И по отъезде тех чужеземных послов, — читаем в „Статейном списке“, — чрезвычайные посланники и все при них будучие люди, воздав Господу Богу благодарение и соверша молебное пение, убрався по посольскому обычаю, поехали из Констянтинополя путь свой»[1234].

Путь этот громадный поезд посольства