благополучном исходе своего бунта? Ломбар говорил, что поднимется такая буча, только держись… Вот погодите, погодите, пропечатают вас в газетах… Лучше отпустите нас домой, а не то худо вам будет! В сущности, главный врач тоже так думал. Он сказал доктору Марьежулю: — Поскольку приказ уже получен, надо бы всех троих вытряхнуть из полка. — Но вот, не угодно ли! Авуан заартачился. А уж теперь, когда он посадил их в тюрьму, ему для сохранения своего престижа надо их тут держать. А вы что думаете, голубчик? У этого Ломбара, должно быть, есть заручка[347]…

— Несомненно, — подтвердил Марьежуль, без всякого на то основания, только для того, чтобы окончательно испортить настроение своему начальнику. — Ах, какая досада!.. Полковник хочет одержать верх, и эти трое тоже хотят одержать верх. А вдруг кто-нибудь из наших арестантов подохнет? В палату будет внесен запрос правительству. Обязательно. И можно заранее сказать, кого притянут к ответу: как главный врач не вертись, все равно он окажется виноватым. Право, дали бы вы этому Ломбару для соблазна шоколаду, что ли? А? Или хоть бы посадили Леметра отдельно.

— Да я и хотел их всех поодиночке рассадить. Но полковник и слышать не желает. Знаете, что я вам скажу? Двое честно ведут игру, а вот если бы оказалось, что Ломбар тайком от них ест, я бы не удивился. Надо поймать его с поличным… Да-с… Легко сказать, а как поймаешь? И еще этот мошенник Лафюит все дело портит. Вы же знаете, какой он… Просто невероятный субъект! Если ему завтра вздумается удрать из тюрьмы, он и сам удерет и всех троих голодающих уведет с собой, хотя выход отсюда только один — внутренняя лестница — и внизу стоит охрана. Но это такой ловкач, что часовые ничего не заметят. Уверяю вас!

Полковник появлялся раз в день и тоже снисходил до заключенных — вернее, восходил к ним по лестнице, — и всякий раз повторял упрямцам, чтобы они прекратили бунт, пока еще не поздно, — тогда им дадут всего лишь месяц заключения в крепости… Ну, разве так можно? От таких угроз они только еще больше коснели в своем упрямстве… На них не действовало даже застращивание военно-полевым судом. Марьежуль с самым серьезным видом спросил у главного врача, найдется ли в полку двенадцать винтовок для предстоящего расстрела бунтовщиков. Главному врачу совсем не нравились эти шуточки. Авуан должен пойти на уступки, а то вон какая катавасия получается!.. В полном расстройстве чувств он сел в автомобиль и покатил к Мюллеру — излить ему свое возмущение полковником. Он знал, что кто-кто, а уж Мюллер охотно будет слушать. Но проехав с этой целью шесть километров, доктор стал терзаться беспокойством: — Слушайте, майор, поедемте со мной в деревню, — боюсь, как бы там чего не стряслось. — Да что там стрясется? Успокойтесь, ничего не будет. Посидите, я вас угощу коньяком. Подарок моих офицеров к Новому году. Еще осталось немного. Ну?.. Да уж от коньяка не откажусь. А потом поедемте. Хорошо? Хоть посмотрите, какой у них вид, у этих выдумщиков. Однако коньячок не дурен… Жаль, что у вас нет в запасе целого бочонка!

— Слушайте доктор. Вот вы каждый день встречаетесь с полковником… Как, по-вашему, с медицинской точки зрения, он немножко того… Правда?..

Главный врач покачал головой. Клинической картины нет. Но если поразмыслить, то…

— Вы подумайте, какие крайности: совершенно непонятная снисходительность в одних случаях, а в других — нелепая непреклонность. Вы знаете, что его сын в строгом заточении? — Да что вы! Не знал… — А как же! Он монах-траппист…

— Ах, вот оно что…

Главный врач не сразу оценил шутку Мюллера и засмеялся с некоторым опозданием.

Потом опять с некоторым опозданием он добавил, что мистицизм, возможно, наследственное явление, ведь у полковника Авуана наблюдаются признаки циклотемии[348]: состояние нервной депрессии вдруг сменяется возбуждением, каким-то ни на чем не основанном самодовольством, — и тогда он воображает, что командует настоящим полком. Честное слово!

Появление Мюллера в тюрьме повергло всю охрану в крайнее смятение: Эскартефиг в это время грелся у огня в самом растерзанном виде, а остальные жарили на импровизированном вертеле какого-то зверька… — Ну, и ну! А впрочем, не я сегодня дежурный, — с громким смехом сказал майор Мюллер и стал подниматься по лестнице на второй этаж.

Сошло благополучно. А все-таки, что это за пост! Никакого тебе покою. Сейчас только приходил капитан Блезен, за ним — капитан Бальпетре… а теперь вот — Мюллер! Всем любопытно поглядеть на наш зверинец. Чудное дело: у всех этих гостей такой вид, точно они приходят подбодрить арестантов. Ничего не поймешь. Вот так армия!

За главным врачом прибежал запыхавшийся санитар: — Господин капитан, там один солдат попал под машину, кровь так и хлещет, глядеть страшно…

— Ступайте, ступайте, доктор, — сказал Мюллер. — Я тут немножко побуду и приду к вам…

Трое голодавших лежали на соломенных тюфяках не шевелясь (им советовали делать как можно меньше движений); Меерович скорчился, подогнул колени к подбородку, Ломбар повернулся носом к стене, Леметр тихонько стонал. Майора Мюллера они не заинтересовали, гораздо больше привлек его внимание Лафюит. Живописный субъект! Он пробудил в майоре воспоминания о Тонкине.

— Эй, вы, певец! Ну да… вам говорят… Подойдите сюда. Дохните-ка на меня… Это что ж, вам в тюрьме дают вино?

— Никак нет, гос-подин май-op… Не положено. Сам ловчусь.

— Вот нахал! Ты откуда взялся?

В самом деле интересный тип. Мюллер уже слышал о нем. — У тебя, говорят, весь зад разрисован, а? — Что там зад, гос-по-дин май-op! Как есть все разрисовано. Не угодно ли посмотреть? — Ну, не сейчас!.. Забавный тип! — Слушай, Лафюит, а верно, что ты, если захочешь, преспокойно удерешь у всех на глазах и никто не заметит? — Лафюит скромничал, но был весьма польщен… А когда майор спросил, что он думает о заключенных, объявивших голодовку, Лафюит, подмигнув, ответил: — Полоумные!

Разговор продолжался. Ломбар злился, был ужасно возмущен. Попробуйте поголодайте три дня — все действует на нервы. Он заткнул уши пальцами, чтобы не слышать.

* * *

Никто не мог понять, как это произошло. Эскартефиг уснул или, во всяком случае, задремал. Его подчиненные уверяли, что никто по лестнице не спускался и не поднимался. Если б один Лафюит удрал, еще туда-сюда: он в этом деле наловчился —