это, батюшки, спаси Бог, ещё берите, сколь угодно! Яблок нынче завались, хвала Господу!

– А ты сама набери нам, вот с этой вот красавицы, – Федька погладил тёплую шероховатую кору изогнувшегося разветвления, отковырнув ногтем пахучую смолистую каплю, – приглянулись они нам дюже, и кузовок давай, и корзинку какую-нибудь, тоже покупаю.

– И пусть внучка вынесет!

– Да, давай внучку! И не беспокойся, не обидим! Мы, бабуля, слуги государевы, не псы какие. А яблочки у тебя знатные, так я сам ими Государя угощу.

– Дуська! Федосья! – крикнула бабка в глубину сада.

После валялись они вольготно на бережку под клонившимся к закату солнцем, поедая вкуснейшие дары солнечного августа.

И лошадкам досталось угощения, как водится.

– О! Две мухи разом сели. Везенье мне случится!

– То не мухи, Васька, а жужи говённые, а они вестимо на что прельщаются!

Смеялись. Чёботов, обнажившись до пояса, также как все почти, лежал, закинув руки за голову, и тихонько напевал себе под нос что-то про Реку Смородину. Рассёдланные кони их паслись под приглядом. Хотелось искупаться. Звали и Федьку, но отчего-то ему не захотелось полностью раздеваться сегодня и в воду лезть.

– Погодка ладная! Слышь, Федя?

– И что?

– Да на свадебку тебе, на Покров, вроде, тоже должно быть ясно.

– Гульнём напоследок-то, а, кравчий? Законно!

– А как же, – рассеянно отвечал Федька, не вдруг понявши, про что речь. Как-то со всем этим своя скорая свадьба опять вылетела из его мыслей.

Вечером он сидел на застланной ковром ступени, в нише у окна, и грыз зелёное яблоко, изъятое из государева кабинета с его позволения, до того сочное и до того кислое, что иногда с удовольствием морщился, не спеша перелистывая пергамент тяжёлого фолианта. Государь приказал обновить латынь, и он пытался по мере сил.

– Федька! – в растворенную дверь малой палаты сперва вошёл глубокий низкий чёткий голос, а после и сам Алексей Данилович заглянул. – Поди сюда.

Аккуратно закрыв и отложив книгу, которую тут же подобрал и унёс в хранилище присутствующий незаметно подьячий, он поднялся, дожёвывая поскорее яблоко и прицельно отправляя огрызок в медную чашу для мелкого мусора, которую тоже сразу забрал прислужник.

Они давно уже привыкли понимать друг друга почти без слов, общаясь особой чередой выразительных, быстрых, уловимых очень внимательному глазу знаков, часто только движениями черт. Вот и сейчас тяжёлый острый взгляд воеводы указал на дверь в царскую палату, а широкая бровь, всё ещё по-молодому чёрная, чуть поднялась, вопрошая, у себя ли Иоанн и в каком настроении. «У себя, и в целом ровен сегодня, даже спокоен, но уединения желает, а значит, над чем-то крепко раздумывает, и не хочет ничьим присутствием повлиять на ход своих мыслей», – так же безмолвно отвечал Федька. И продолжил внимательно ожидать. Обычно в проёме и при открытой двери говорить было всего удобнее из-за обзора, дающего уверенность, что их не могут подслушать. И Федька приблизился к отцу вплотную, подставив самое ухо.

– Про попа что-нибудь говорил?

– Да всё то же. Прочит себе в наипервейшие союзники.

Воевода подавил тяжёлый вздох и нахмурился.

– Мать с Петькой едут вскоре.

Тут вздохнул Федька, и отец вопросительно на него глянул.

– Батюшка… Всё времени у нас нет, а я сказать никому не смею.

– Чего?

Он не сразу смог ответить, и поднять глаз от пола, выложенного подобно шахматной доске, красивым чёрно-беловатым мрамором, в бледных прожилках.

– Государев старец Евстафий говорит, что надо перед обрядом венчания обыск брачный совершать…

– Что? К чему?

– К тому, говорит, чтобы каждый из вступающих в Новое достоин венца брачного был. А ежели… не соблюл себя, то чтобы покаянием исповедальным, постом и восприятием посредством общения с достойными наставниками от прежних прегрешений очистился. На всю жизнь ведь, перед Богом, пока смерть не разлучит. Так вот, подумал я…

– А ну-ка иди сюда, – воевода взял его за плечо и отвёл от чужих глаз в тень поворота. – Я-то радовался, у меня сын умный. А ты – юродивый, выходит?! Молчи!!! Какое покаяние, для кого, послушай! Федя!!! Что ты?!

Видя, что сын молчит, как замкнувшись, он встряхнул его, и заставил смотреть себе в лицо.

– Под страхом отцовского проклятия… Запрещаю тебе. Слышишь? Себя погубишь, и всех нас погубишь.

– Да… – выдохнул Федька, вполне его понимая.

Промычав мучительно, воевода уже ласково поглаживал его по спине, и говорил то, что и раньше уже говорил. Что успеется покаяться, как смерть придёт, а даже ежели и нет – тебя, как воина, отменно отмолят перед Богом.

Спас Нерукотворный, что на черепии, после раздумий государь решил разместить пока у себя, в свой часовне домашней.

– В едином взоре том – вся страсть и воспроникновение в себя же. Никуда нельзя от него убежать, и даже если не ты на Него смотришь, то Он тебя всегда видит. И – вопрошает! Вынимает всю душу твою, как внутренности у животины, и вот ты не жив и не мёртв перед Ним!

Такой хороший долгий яблочный день был… А теперь осталось только Ярое Око Спасителя во славе.

Сам бы он не мог взглянуть прямо в этот лик сейчас. Но внутренне желая этого, видел себя перед Ним другим, сильнее, старше, куда уже более страдавшим, и потому, наверное, имеющим смелость и дозволение обернуться, и испросить себе избавления… От чего-то такого, что виделось во взоре том Спасителя. И о наивысшем средоточии всех душевных сил, и пути одоления себя…

Глава 30. Канун

10 октября 1566 года.

Москва и окрестности Коломенского.

– А я всё гадаю, пригласишь ты меня иль нет! – напоказ заискивающе улыбаясь и часто моргая на приближающегося Федьку, Грязной спрыгнул с коня ему навстречу.

– Да ведь я тоже гадал, уместно ли тебя с нами звать, Василий Григорьевич, семейные ведь на жениховских проводах не гуляют. Вдруг разобидишься! – отвечал Федька невозмутимой вежливостью, и так же смиренно. И продолжил грызть сладкий черешок травинки.

Помолчав многозначительно, Грязной заржал, рассмеялись и поджидающие верхами в сторонке приятели-опричники, с которыми все последние блаженные сентябрьские деньки, что свободны от стояния во храме и постов, честно куролесил царский кравчий, как велит обычай молодцу перед свадьбой, и как приказано было государем. Были всё те же, с кем ездили достопамятно по пограничью весной, да их стремянные. Проводили время весело, пили, угощались, шлялись с гиканьем и посвистом по окрестностям, поохотились там по борам и полям свойственников на дичь, всё больше для забавы, коней погонять и самим сноровку не растерять. Заезжали в Смолинскую заводь, пустошь, подмосковную вотчину воеводы Басманова, где славно было весной добывать селезней на подсадную утицу, а осенью – с подхода бить, по болотцам и лужам-жабовникам. Но боле в пустоши той делать было нечего, кроме как охотиться, ну и клюкву собирать. Воротились в Москву. Устроили попойку в Царёвом кабаке знатную, но до драки не дошло –