– Бесси, – позвал я ее, – милая Бесси, войдите сюда, я хочу вам представить моего нового сослуживца.

Бесси протянула Борисову руку, но лишь прикоснулась она до холодной костлявой руки моего приятеля, как вздрогнула, и на прелестном подвижном лице ее я прочел плохо скрываемый испуг и ужас.

Когда мы откланивались, Бесси отвела меня в сторону и с возбуждением проговорила:

– Что это такое? Еще одна из ваших шуток?..

– Какая такая шутка? – недоумевал я. – Я вас не понимаю…

– Да разве вы не видите, что вы сделали? Кого вы к нам привели? Ведь это не живой человек, а мертвец. С какого кладбища вы достали это привидение? Если это шутка, то очень нехорошая шутка… С мертвыми не шутят…

Повернулась и ушла не простившись.

Дебют Борисова в свете был неудачный, что и говорить, но я не унывал. Видя, что он не ищет знакомств и не интересуется светской жизнью, я вообразил, что Борисов человек кабинетный и что он окажется для меня ценным помощником в канцелярской работе. Я старался заинтересовать его нашими текущими делами, знакомил с политическим архивом… Борисов слушал меня с какой-то странной презрительной улыбкой, которая говорила – как мне тогда казалось: «И охота тебе этими пустяками заниматься?.. Ведь все то, о чем ты болтаешь, не стоит выеденного яйца».

Борисов приходил, однако, в канцелярию довольно аккуратно. Он ложился на мягкий диван, брал в руки номер иллюстрированного журнала, все один и тот же номер, случайно попавший в канцелярию, и недвижимый мог оставаться часами. Он не читал журнала, страниц не переворачивал, но и не спал. Глаза его были открыты, и всякий раз, как оборачивался на Борисова, я встречался с холодным мертвенным взглядом его стеклянных глаз. Иногда Борисов вставал, прохаживался медленно по комнате, останавливался у моего стола и, наблюдая, как я усердно строчу, ласково дотрагивался до моего плеча, приговаривая:

– Прилежание есть добродетель.

Я отпросился у посланника на неделю в Нью-Йорк, куда меня тянули бесчисленные удовольствия этого громадного центра – скаковые испытания, балы, обеды, изумительная итальянская опера и т. п. Перед отъездом я еще раз повторил Борисову, где что лежит и что нужно иметь наготове для посланника.

Приезжаю обратно, спрашиваю Борисова:

– Ну что?.. Как?.. Все благополучно?..

– Да, – отвечает он, – как будто все в порядке. Сначала посланник нервничал без вас, но потом успокоился.

Вхожу в канцелярию. Боже! Бумаги разбросаны по всем столам, незарегистрированные, другие хоть и занесены в журнал, но входящие бумаги носили исходящие номера… Все перепутано. Словом, мне потребовалось битых три часа, чтобы привести все в порядок.

Когда я пришел к князю с бумагами для подписи, он спросил меня:

– Вы, кажется, собирались в Калифорнию? Очень сожалею, но я не могу вас отпустить. Мне нужно, чтобы кто-нибудь занимался в канцелярии делами. Я думаю, что вы меня понимаете…

И больше ничего не было сказано.

Зимний сезон в Вашингтоне был в полном разгаре, и я не на шутку вообразил себя самым занятым человеком в городе.

С раннего утра я был на моем коне, в десять часов – в канцелярии, затем завтраки, завтраки, завтраки…

В Вашингтоне, кажется, нет дома, где бы не давалось завтраков. Между тремя и пятью часами мне удавалось сыграть две-три партии в теннис, когда погода позволяла.

Если не было ничего спешного в посольстве, я забегал перед обедом в клуб, чтобы просмотреть вечерние газеты и телеграммы, а затем нужно было спешить домой, одеваться к обеду. Вечера были у меня заняты на две-три недели вперед обедами, балами, концертами и театральными представлениями.

В этом водовороте светской жизни, перемешанной с занятиями в посольстве, я совсем не замечал Борисова. Он продолжал жить в моей квартире, но я так мало бывал дома, что его присутствие меня вовсе не стесняло. Я даже привык, возвращаясь поздно с балов, находить его разгуливающим по комнатам в ночной сорочке, с черным шелковым носовым платком в кармане своего савана, у самого сердца.

С непривычки Борисов мог показаться страшным в таком одеянии. Но я уже пристрелялся. Выпивал свой стакан лимонада, от которого Борисов всегда отказывался, болтал всякий вздор и делился моими впечатлениями. Сон у меня был богатырский, но с тех пор, как Борисов у меня поселился, мне случалось среди ночи просыпаться. Мне казалось, что кто-то находится в моей спальне у моей постели; я повертывал электрическую кнопку и видел в открытую дверь, как Борисов в своем саване переходил из гостиной в мой кабинет.

– Борисов, это вы? – спрашивал я, и мне доносился в ответ его слабый, протяжный голос:

– Мне не спится…

«Пожалуй, маленькая Бесси права, – думал я. – Борисов в самом деле смахивает на привидение», но долго я не задумывался и погружался снова в сладкий сон до утра.

В Белом доме был большой прием. Супруга президента давала чай в честь дипломатического корпуса, и все мы, разумеется, должны были явиться в сюртуках и цилиндрах.

Борисов превзошел себя в сочетании черного с белым. Черный сюртук, черный галстук, но белый жилет с черными пуговицами, белая, совсем седая голова и черные как смоль усы, черные брюки и белые гетры с черными пуговицами на черных лакированных ботинках.

На руках у него были черные перчатки, причем на четвертом пальце левой руки в перчатке была сделана дырочка, из которой выступала довольно крупная белая жемчужина.

Такое одеяние не могло пройти незамеченным. Дипломаты, разумеется, судачили, американцы и американки диву давались.

Ничего подобного они до сих пор не видели и понять не могли, что это такое. Борисов, сам того не замечая, произвел в Белом доме сенсацию.

Когда мы разъезжались, посланник по обыкновению предложил подвезти меня домой. В карете князь дал волю своим чувствам.

– Таких за границу не вывозят, – горячился он, – мы скоро станем посмешищем всего Вашингтона. Можно ли так одеваться…

Вскоре после приема в Белом доме Борисов объявил мне, что нашел квартиру и завтра переезжает. Он сам выразил желание отпраздновать новоселье.

Обедать с ним я не мог, но мы сговорились поужинать в клубе. Борисов позвал еще двух иностранных дипломатов, с которыми был раньше где-то знаком. Я их вовсе не знал. Они принадлежали к той категории дипломатов, которые нигде не показываются. Недостаток ли средств, или незнание языка, или же врожденная застенчивость и равнодушие к спортивным играм держали их в стороне от светской жизни.

Я пришел к ужину с веселого обеда, но когда вошел в столовую клуба, где Борисов расположился со своими коллегами, меня обдало холодом и тоской.

Мое обычно веселое настроение совершенно не соответствовало господствовавшей вокруг стола сумрачной атмосфере. Борисов был, как всегда, безнадежно равнодушен и рассеян, а что касается друзей его, то один из них оказался саркастическим, слегка озлобленным человеком, а другой –