Наш поезд двигался с черепашьей скоростью. На каждой станции он стоял часами. 10 сентября во время раздачи баланды мы увидели снег. Значит, мы двигались на север. На железнодорожной насыпи играл мальчуган, и мы крикнули ему:

– Малыш! Где мы находимся?

– В Вологде!

Через восемнадцать часов наш поезд должен был прибыть в Архангельск…

12 сентября 1939 года мы прибыли в Архангельск. Нас поместили во временный лагерь, как две капли воды похожий на потьминский, только вместо забора его окружали ряды колючей проволоки, что позволяло нам немного видеть внешний мир.

Нас тут же загнали в барак с наполовину разрушенной кровлей и большим сугробом посредине, образовавшимся от снега, обильно падавшего внутрь через огромный зияющий проем в крыше. Ледяной сквозняк свистел в нашей ветхой постройке, выдувая последние остатки тепла от печки, на которой с шипением таяли хлопья снега. В довершение к нашему бедственному и дискомфортному положению мы не знали, что нас ждет впереди: обречены ли мы, победив цингу, погибнуть от холода?

19 сентября я чистила картошку на лагерной кухне и заметила на столе кусок мяса странного цвета: в лучшем случае его можно было назвать малосъедобным. Повар после моих пристрастных вопросов признался, что это засоленная верблюжатина.

В этом временном архангельском лагере мы пользовались некоторой свободой. В отдалении от наших бараков стояло здание, обнесенное колючей проволокой. Заинтригованная, я попросила Маро Шишниашвили узнать у ее соотечественников, кто находится за этой оградой. Вскоре нам сообщили, что там содержатся прибалты, считавшиеся политически опасными. С тех пор прошло уже много лет, но я вижу в этом подтверждение того, что, перед тем как оккупировать Эстонию, Литву и Латвию, советские власти предприняли все меры предосторожности.

20 сентября, в три часа дня, мы покинули временный лагерь и отправились в архангельскую тюрьму. Чтобы добраться туда, необходимо было переправиться через реку – зимой по льду, а летом на лодках. В дороге мы узнали, что конечный пункт нашего назначения – исправительно-трудовой лагерь под названием Кулойлаг[79].

Из архангельской тюрьмы в Кулойлаг надо было идти двенадцать километров пешком. Нас вели через весь Архангельск, и прохожие, завидев женскую колонну (нас было семьсот человек), думали, что мы прогульщицы. В 1939 году советское руководство выпустило указ об уголовном наказании за опоздание на работу[80]. За три опоздания работника могли приговорить к тюремному заключению сроком от шести до двенадцати месяцев. После освобождения из лагеря человеку выдавали справку, в которой было написано, что он прогульщик, и это лишало его надежды найти работу. Дети, глазевшие на нашу жалкую колонну, кричали: «Прогульщицы, прогульщицы!», что повергало нас в еще большее уныние.

Бывшее здание Дома младенца Кулойлага. Поселок Талаги, Архангельская область. 2019. Фото Д. Белановского

В Кулойлаг мы прибыли в восемь часов вечера. В лагере действовали четыре отделения: инвалидное, производственное, исправительно-трудовая колония и Дом младенца.

В инвалидном отделении содержались инвалиды детства. Советское руководство не желало их трудоустраивать по финансовым соображениям, и эти несчастные зарабатывали на жизнь, побираясь на вокзалах или предсказывая будущее доверчивым прохожим. Одним своим существованием они подрывали престиж СССР, поэтому Сталин избавился от них, заперев в лагерях, где они умирали от истощения[81].

Дом младенца предназначался для детей, родившихся от связи между заключенными, осужденными по уголовным статьям. Эти уголовники занимали производственное отделение лагеря до нашего прибытия[82].

Исправительно-трудовая колония находилась в девятистах метрах от наших бараков, на ее территории работала гончарная мастерская и несколько цехов: столярный, покрасочный, мыловаренный и пошивочный. В колонии содержались восемьсот – девятьсот подростков обоего пола в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет. Теоретически воспитанников государственных детских учреждений трудоустраивали с шестнадцати лет, но если впоследствии они бросали работу и начинали бродяжничать, то их отправляли в исправительные лагеря до наступления призывного возраста. Помимо бродяг, в лагерях сидели малолетние преступники, большей частью воры, которых по истечении тюремного срока возвращали родителям. Среди этой массы подростков были и хорошие, и плохие элементы, но, поскольку лагерная администрация совершенно их не контролировала, первые становились жертвами вторых или подражали им, чтобы вести более спокойную жизнь. После работы ребят запирали в бараке без малейшего надзора, и в этих маленьких животных просыпались самые жестокие инстинкты. Если кто-либо из подростков усердно выполнял свою работу или проявлял стремление к исправлению, чтобы вернуться домой, главари шайки ставили их жизнь на кон во время игры в карты. В пять часов утра надзиратели, увидев пустые нары, принимались искать отсутствующих и находили трупы на чердаке барака, повешенные на перекладине или обезглавленные. Никакого наказания за такое убийство не было – лагерные охранники сами боялись этих монстров.

Барак для малолеток. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Иногда вечерами до нашего барака доносились голоса подростков, исполнявших песню, сочиненную в 1930–1935 годах и запрещенную в СССР под предлогом, что в стране якобы больше нет бездомных детей. Честнее было бы сказать, что Сталин нашел для этих бродяг крышу над головой, засадив их всех в лагеря. Вот слова этой известной песни:

Начальник лагеря Филиппов, пока мы находились в зоне карантина, составил список заключенных в соответствии с их профессиями и отбыл в Москву за инструкциями о том, какую работу нам поручить. Инструкции были следующими: