Решившись сделать еще один глоток, я с трудом сдержалась, чтобы не выплюнуть, а проглотив, попыталась собрать побольше слюны, чтобы поскорее смыть отвратительный вкус. Я была уверена, что никогда не сумею привыкнуть к нему, даже в самую суровую из всех зим. Сидя у костра, я смотрела, как старик помешивает зелье в котле, напевая: «Таннис для сердца, таннис для ума, таннис для души, таннис – для долгоденствия детей Венды». Он повторял это снова и снова, песня вилась, змеилась, не имела начала и конца.

Рассеянно глядя на пар над котлом, я заметила, что с другой стороны на берегу оврага кто-то стоит. Женщина. Ее фигура сквозь пар казалась подернутой рябью, туманной, она постепенно бледнела, а потом женщина пропала. Просто исчезла. Я заморгала и опустила взгляд на свою кружку с горячим таннисом.

– Что все-таки в него входит? – спросила я с подозрением.

Каден улыбнулся.

– Только безобидная трава, честное слово, – он подозвал старика и спросил, нет ли у него сливок, чтобы смягчить вкус напитка. Тот услужливо засуетился: хотя торговля шла бойко и он распродал уже почти весь таннис, однако сливки, мед или спиртное сулили больше барышей. Щедрая порция сливок не сделала таннис вкуснее, но в таком виде я хоть как-то могла с ним справиться. Пожалуй, спиртное помогло бы лучше.

Мы неторопливо тянули свой напиток, глядя на детей, которые бросались к прохожим, выклянчивая хоть что-нибудь, что они потом смогли бы продать.

– Они совсем малыши. Где их родители? – спросила я.

– У большинства из них родителей нет вовсе, а чьи-то наверняка заняты тем же самым на другой улице.

– И ты ничего не можешь для них сделать?

– Я стараюсь, Лия. И Комизар тоже. Но у него есть только несколько лошадей, которых можно отправить на бойню.

– И постоянные набеги на караваны. Есть же и другие способы управлять государством.

Каден посмотрел на меня с усмешкой.

– Есть ли? – Он отвернулся. – Когда заключали древние договоры и устанавливали границы, Венду никто не принимал в расчет. Плодородных земель в Венде всегда было мало, и с каждым годом почва все сильнее истощалась. В деревнях Венды жизнь куда беднее, чем здесь, потому город и растет. Они тянутся сюда в надежде на лучшую жизнь.

– И ты рос так же? На улицах Венды?

Каден допил таннис и поднялся, чтобы вернуть кружку старику.

– Нет. Если б это было так, я считал бы, что мне повезло.

– Повезло? Твои родители были так ужасны?

Он замер на полушаге.

– Моя матушка была святой.

Была.

Я видела, как у него на виске забилась, вздуваясь, вена. Вот оно. Его слабость. То тайное, чем он отказывается делиться со мной. Его родители.

– Нам пора идти, – Каден протянул руку, чтобы взять у меня пустую кружку. Конечно, мне хотелось узнать больше, но я знала по себе, какая это боль – ворошить воспоминания о матери и отце. Моя собственная мать предала меня, пытаясь скрыть мой дар, а отец…

У меня сжалось сердце. Это было всего-навсего объявление на деревенской площади, прошедшее почти незамеченным. Вальтер сказал так, пытаясь меня утешить, – но речь-то все равно шла о вознаграждении за поимку меня как изменницы, а подписал этот указ мой родной отец. Есть черта, заходить за которую нельзя, но мой отец уже сделал это однажды, когда повесил собственного племянника. Я до сих пор не знала наверняка, какую роль сыграл отец в той истории с покушением на мою жизнь. Может, нанимая того негодяя, он считал, что это удобный способ не доводить дело до королевского суда. Мои братья – и отец это понимал – никогда не простили бы его, если бы он меня казнил.

– Лия, ты отдашь мне свою кружку?

Я встрепенулась от воспоминаний, отдала ему кружку, и мы продолжили путь. Здесь, как в саванне, древние руины соседствовали с новой жизнью, иногда трудно было отделить одно от другого. Массивный купол, который, должно быть, когда-то венчал собой величавый собор, был завален обломками, и только блеск полированного камня, пробивающийся сквозь груду щебня, напоминал, что это не просто холм. А рядом из камня были сложены крепкие стены загона для коз. Животных здесь тщательно охраняют, пояснил Каден. Иначе они бесследно исчезают.

Мы шагали очень долго, пока, наконец, Каден не остановился у какого-то невзрачного разрушенного здания и положил руку на ствол дерева, вросшего в стену. Ветви его напоминали кривые узловатые пальцы.

– Эта башня была когда-то выше всех башен в Венде.

– Откуда это известно? – Я окинула взглядом остатки стен, образующие исполинских размеров квадрат. На руинах росли деревья, будто странные скрюченные часовые. Развалины поднимались не выше чем на дюжину футов, а одна стена и вовсе сровнялась с землей. Трудно было поверить, что некогда здесь была башня, возвышавшаяся над городом. – Может, это просто стены какого-то дома.

– Это не дом, – твердо сказал Каден. – И она поднималась в небо на шесть сотен футов.

Шестьсот футов? Как в такое поверить?

– Были найдены бумаги, которые это подтверждают. Насколько удалось расшифровать письмена, это был монумент в честь одного из их вождей.

Я не так уж хорошо знала историю Древних до уничтожения. В Священном писании Морриган об этом почти не говорилось – оно описывало происшедшее после. Мы знали только об их крушении, да еще книжники собрали несколько реликвий, переживших века. Бумажные документы были крайне редки. Бумага очень недолговечна, и, согласно Священному писанию, Древние, пытаясь выжить, пускали ее на растопку, добывая огонь. Жизнь оказалась важнее слов.

Перевести старинные манускрипты почти никому не удавалось. Книжники Морригана годами корпели над их загадками. А венданцы едва могли прокормить своих людей, где тут думать о других языках. Разве могли они справиться с такой непосильной задачей?

Я снова посмотрела на монумент, который, если верить словам Кадена, некогда почти касался неба. Сейчас в нем, сплошь поросшем травой и деревьями, трудно было угадать творение человеческих рук. Памятник вождю? Кого хотели увековечить Древние? Кем бы он ни был, ангел Астер по приказу богов стер его из памяти людей. Я вспомнила о древних рукописях, которые выкрала у королевского книжника, – они остались в моем седельном вьюке, а его, должно быть, продают сейчас где-то на джехендре. Никогда больше мне не увидеть эти бесценные тексты, а я успела перевести только один отрывок из Последнего завета Годрель. Что же, остальные ее слова навсегда потеряны для меня? Наверное, теперь все это уже не важно. Но, бросив взгляд на монумент, я так отчетливо вспомнила несколько переведенных слов, будто сама Годрель прошептала мне их на ухо: То, что вечно. То, что остается. Грандиозный монумент был не из числа таких вещей.

– Есть еще кое-что вон там – посмотрим и будем возвращаться, – сказал Каден.

Я посмотрела туда, куда он показывал. В отдалении светились белизной громадные каменные плиты. Мы подошли, и Каден объяснил, что это только верхняя часть руины – остальное провалилось в туннели, что тянутся под городом. Это были развалины уже не обелиска, а какого-то храма. В центре возвышалась огромная высеченная из мрамора голова и плечи мужчины. Лицо его не было ни совершенным лицом бога, ни идеализированным изображением воина. Все пропорции его удивляли неправильностью: слишком высокий лоб, слишком большой нос, впалые щеки и выступающие скулы – словно ему пришлось голодать. Может быть, потому я и не могла отвести от него глаз – он казался дружеским приветом из прошлого тем, кого он никогда не узнает, тем, кто живет в другом времени, другом мире, но чьи лица обточены тем же голодом и нуждой. Я подошла и провела пальцами по его истрескавшейся скуле, размышляя о том, кем он был и почему Древние хотели сохранить память о нем.