от холода. Никогда не думал, что настолько смирюсь с мыслью о смерти, что перспектива скорой гибели покажется мне даже желанной.

Нам приказывают снять теплую одежду, которую мы недавно получили. Когда приезжают грузовики, на наших синюшных, раздутых телах опять полосатые лохмотья.

Не на поезде, не пешком – на грузовиках. Относительный комфорт такого перемещения редко означает жизнь в Стране Аушвиц. Комендант не упускает возможности как следует отходить кого-то дубинкой. Долг превыше всего… Он скорей пожертвует парой часов ночного сна, чем уклонится от исполнения служебных обязанностей. Мы недостаточно чистые. Вот только он забывает о том, как мы дошли до такого состояния.

Нам снова раздают двухдневные пайки хлеба и маргарина. В каждый грузовик заталкивают по восемьдесят человек.

Сейчас, должно быть, около четырех утра. Лунный свет сопровождает нас, холодный и яркий. С нами охранники, вооруженные пистолетами-пулеметами. Нам уже не так зябко: в тесноте кузова мы согреваемся друг о друга. Я заглатываю свой хлеб, откусываю немного маргарина и впиваюсь зубами в капусту, полученную от Саньи Рота.

Рядом со мной – маленький Болгар. Лунный свет блестит на слезинке, катящейся по его щеке.

Глава четырнадцатая

Ближе к вечеру грузовик делает поворот, и мы оказываемся за колючей проволокой. Позади длинного ветхого каменного здания возвышаются тонкие силуэты труб.

Трубы – как мы и предполагали, но само здание больше похоже на фабрику, чем на крематорий. Совершенно точно, мы не в Биркенау, но что тут хорошего? Восток и запад, север и юг, все лагеря – это подобия Биркенау, большие и малые.

Двухэтажное здание кажется заброшенным. Из труб не идет дым; единственные дымовые столбы в поле нашего зрения – тоненькие, уходящие прямо вверх, – курятся из дымоходов зеленых бараков в глубине большого двора. Заслышав гул моторов, одинокий заключенный медленно выходит из центральных дверей.

– Где мы? – кричит сотня ртов.

На его апатичном лице проступает подобие улыбки. Он отвечает на идише:

– Не бойтесь этих труб. Тут не крематорий.

– А что?

– Дёрнхау, госпитальный лагерь. Не слыхали о таком?

Гул голосов. Конечно. Мы слышали, что существуют так называемые «госпитальные лагеря», но ничего больше.

Значит, сочувствие к нам в Фюрстенштайне было напрасным. Я не заслужил прощальной капусты, полученной от Саньи Рота. Что сказали бы обитатели палатки номер 28 на такой сюжетный поворот?

– Как тут вообще? – Это первое, что мы хотим знать.

Заключенный – позднее выясняется, что это большая шишка, один из сотрудников канцелярии Дёрнхау, – внезапно суровеет. Дружелюбие несовместимо с его должностью.

– Слишком много вопросов! Заткнитесь и стройтесь!

Нас передают новой охране и загоняют в здание.

Внутри огромные помещения, расположенные одно над другим на первом, втором и третьем этажах. Заброшенные фабричные цеха. Теперь они заставлены длинными рядами коек. Двое, а то и трое полуголых или совсем голых людей занимают каждую койку – лежа, сидя, прижавшись друг к другу. Лишь у некоторых есть одеяла.

Покоя тут не предвидится, это уж точно.

Ноябрьский холод сочится сквозь разбитые окна, но в помещении стоит невыносимая вонь. Кажется, она исходит прямо от стен. Между рядами коек текут потоки желтоватого дерьма глубиной несколько сантиметров. Голые скелеты бродят прямо по этим омерзительным рекам.

Первое впечатление: мы среди опасных сумасшедших. Нас окружает какофония стонов, рыданий, кряхтения, визгов и бешеного рева. Ад на земле.

Чуть ли не двадцать человек хором кричат:

– Горшок! Горшок!

«Горшок» – это старое ведро, в которое положено облегчаться, если его, конечно, доставят вовремя. Те, кто таскает ведра, глухи к призывам, поторапливающим их. Ведро практически всегда прибывает с опозданием, и лежачие больные испражняются либо под себя, либо на пол. Диарея у всех без исключения. Так вот откуда эти желтые реки между койками!

Носильщики ведер тоже ругаются, толкаются и рычат. Вступают с теми, кто требует горшок, в словесные перепалки и даже драки. Сначала я не понимаю, как кто-то вызывается исполнять столь омерзительную работу. Позднее мне объяснят, что носильщики и сами больны. За дополнительную пайку хлеба они с утра до ночи копошатся в потоках человеческого дерьма.

Не проходит и часа, как я перестаю получать удовольствие от мысли о том, что оказался не в Биркенау. Впоследствии, в разгар моих мучений в «холодном крематории», я еще не раз буду вспоминать те первые минуты в Дёрнхау и картины, встретившие нас. Потребовалось время, чтобы привыкнуть, но, единожды оказавшись среди орущих, голых, одичавших людей, я стал одним из них.

«Холодный крематорий»…

Впервые я услышал это меткое название от доктора Хаарпрудера, когда он осматривал новоприбывших. Некогда доктор Хаарпрудер был уважаемым специалистом по сердечным болезням в Трансильвании или Хайду-Бихаре. Здесь он находился на одной из низших ступеней запутанной врачебной иерархии.

Лагерная аристократия в Дёрнхау, и без того многочисленная, постоянно разрастается, подобно опухоли. На момент нашего прибытия в «холодном крематории» находится около пяти тысяч человек. Не меньше пятисот из них занимают различные посты и, соответственно, тиранят своих подчиненных. Наибольшими полномочиями обладает «дворянство» – шестьдесят или семьдесят докторов. Ими заправляет главный врач, доктор Пардани из Верхней Венгрии, руководитель самого большого в лагере госпиталя. Доктор Хаарпрудер – младший специалист в группе Пардани. В числе прочих помощников Пардани жирный ворчливый доктор Ауэр и Грау – хирург-любитель, который проводит ампутации на простом деревянном столе плотницкой пилой с предсказуемыми результатами. Завершают список доктор Варшавер и доктор Эрцбергер – дантист, специализирующийся на золотых зубах.

Те, кто выносит из палат трупы, обязаны сдавать доктору Эрцбергеру добытые золотые зубы. Он передает «выручку» старшине лагеря, который вручает большую часть коменданту и главврачу-немцу, а остальное делит между своими людьми – по-братски. По приблизительным оценкам, на момент нашего прибытия таким образом было награблено больше двадцати килограммов золота.

Все это знают – и считают вполне естественным. Даже у еще живых стало распространенной практикой торговать сокровищами, припрятанными во рту. Целая армия заключенных специализируется на удалении золотых коронок с зубов добровольцев. В основном их покупают рабочие кухни – в обмен на суп. Одна золотая коронка означает порцию специального супа раз в день целую неделю. Такова ее рыночная цена.

Пардани с приближенными возглавляют армию врачей. Естественно, даже эскулапы низкого ранга пользуются привилегиями. Однако это не распространяется на новоприбывших, которые становятся, как бы ни старались, уже не офицерами, а рядовыми, обычными рабочими. Сотни докторов и студентов-медиков прозябают у ворот Эдемского сада.

Другая ветвь лагерной аристократии – это почетный орден санитаров. Большинство из них обязаны своим положением семейным узам или дружбе, и их изначальное занятие не имеет ни малейшего отношения