к уходу за больными. Правит ими бывший адвокат по имени Миклош Наги. Поговаривают, что дома он владел двумя тысячами акров земли. Это тощий длинный парень, компенсирующий физическую слабость человеконенавистничеством, которое в лагере переросло в настоящий садизм. Он давным-давно выжил из ума. В прямом смысле слова – этот человек сумасшедший, но он держит в руках власть. Больше всего ему нравится хлестать заключенных кнутом по голым пяткам и прыгать у них на животах, подобно резиновому мячу. Он скачет с выпученными красными глазами, пока не выбьется из сил. Преступление жертвы: попытался попросить себе добавку супа.

Главного санитара окружают преданные вассалы. Эти петухи – короли на собственной мусорной куче. Все приспешники главного санитара обладают здесь неограниченной властью. Санитары управляют блоками наравне со старшинами. Каждый большой цех – они расположены один над другим на трех этажах – считается отдельным блоком. Кроме того, по углам здания находятся многочисленные клетушки-изоляторы. Они тоже поделены на блоки. За исключением небольших, более комфортных комнат, занимаемых начальством, все пространство фабрики заставлено койками.

Так называемое «здоровое» отделение из примерно двухсот человек занимает средний этаж. Тамошние узники ежедневно ходят на работы. Вместе с заключенными соседнего лагеря Кальтвассер они строят для нацистов подземное государство.

За каждый ряд коек отвечает отдельный санитар с двумя заместителями. Он командует бесчисленной армией разносчиков супа, раздатчиков хлеба, подметальщиков, носильщиков ведер, а также тех, кто раздевает и выносит трупы. Последних набирают из числа Schonung – заключенных, негодных к регулярным работам. Каждая группа надзирает за 100–150 лежачими. Для тех всемогущими богами являются санитар и его заместители.

Иерархии докторов и санитаров – это две наивысших ветви власти из трех. Третья – целая армия саранчи, возглавляемая старшиной лагеря Муки Грожем: сюда входят старшины, капо по трупам, Revier капо, отвечающие за бараки с больными, и сотрудники канцелярии. Хотя «Муки» звучит как ласковое прозвище, внушающее доверие и теплые чувства, на самом деле это совсем не так. Этим именем старшина лагеря подписывает приказы, которые затем развешивают по стенам блоков.

Есть и четвертая категория привилегированных: работники кухни. Повара, помощники, хлеборезы, мойщики котлов, чистильщики картошки. Капо и рядовые.

Все эти титулы, ранги и должности – отнюдь не пустой звук. Каждый обладает реальной властью. С одной стороны, привилегии гарантируют лучшие порции супа и более сытные прибавки. С другой – неограниченный деспотизм: раздачу приказов, исполнение наказаний и жестокое обращение с заключенными. Такое «должностное лицо» может отхлестать кнутом, забить до смерти, лишить пищи; может эксплуатировать и терроризировать тебя, как ему взбредет в голову.

Над всеми ними возвышаются два суверена, которых редко увидишь на территории: старшина лагеря и главный врач. Оба – из числа обычных заключенных, но среди чужих несчастий им выпала невиданная удача.

Когда они со своими свитами появляются в каком-нибудь блоке, там немедленно звучит команда «Внимание!», как при приближении эсэсовцев. Трагикомическая сцена. Узник в полосатой робе и его угодливые приспешники шагают между рядами коек, раздавая приказы и назначая наказания. Одним взглядом или взмахом руки Муки – этот коротышка из Братиславы с квадратной челюстью – может казнить или миловать; он возносит людей до небес и сбрасывает их на землю. По сравнению с ним Макс из Эйле и Берковиц из Фюрстенштайна – куда более скромные фигуры.

Наши охранники-эсэсовцы живут отдельно, в небольшом здании казармы. Они редко показываются в бараках, где всем распоряжаются надзиратели из числа заключенных. Жизнь и смерть шести тысяч человек, мучения, которым они подвергаются, и послабления, которые могут получить, зависят от двух лагерных королей.

Уже три дня я нахожусь в блоке А, на первом этаже. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы выделить нам место на переполненных койках. Каждый должен сам сражаться за себя. Втиснуться на койку, откуда тебя с криками спихивают голые орущие чудовища, нелегко, но у меня получается.

На самом деле я даже обзавожусь собственной, отдельной. Это огромное везение; мало того, эта нижняя койка находится в конце первого ряда, напротив стойки, с которой раздают пищу. Оттуда только что унесли мертвое голое тело. Логово еще сохранило тепло трупа, который не успел остыть. Но я непритязателен – все мы тут давно лишились остатков брезгливости.

Я голый, как и все прочие. Робу у меня отняли. По словам доктора Хаарпрудера, лежачим одежда не нужна – ее отдают тем, кто еще может ходить.

Дрожа, я кутаюсь в одеяло, которое еще минуту назад накрывало труп моего неизвестного мертвого товарища. Я думаю про Биркенау, куда все-таки не попал.

Окружающее кажется немыслимым. Сложно проснуться от кошмарного полузабытья, от ужасов, представляющихся взгляду каждого, кто попадает в это место. Я просто-напросто не верю собственным глазам. Решаю, что эти жуткие образы – плод моего воспаленного воображения. Натягиваю одеяло мертвеца, кишащее вшами, себе на голову и лежу так много часов. Ищу света в темноте, представляю себе другую реальность, плотно зажмурив веки.

Я сгораю в «холодном крематории».

Глава пятнадцатая

Один на койке я лежу недолго. Несчастных в блоке А редко оставляют в покое. Извращенная машинерия лагеря находится в постоянном движении. Переводы между блоками, смена коек, хаос раздачи супа, дезинфекция по расписанию, официальные инспекции и показательные порки, распределение продуктовых добавок и вынос трупов – все это происходит одно за другим.

Через несколько часов после того, как я занял место на койке, ко мне подкладывают соседа. Старик без сознания, его глаза закрыты. Истощенное лицо покрыто толстым слоем грязи; вши копошатся в отросших седых усах. Бескровные губы время от времени издают слабые стоны. Он бормочет на идише. Никогда еще этот язык не казался мне таким печальным и трагическим. Для евреев, у которых, как и у меня, родной венгерский, идиш всегда звучал немного комично.

Я гляжу на своего соседа, который, похоже, умирает. Отголосок былой жизни – сочувствие – еще теплится во мне: я прибыл сюда всего три дня назад. Остальные – голые люди, зажатые на койках по сторонам от нас, – нисколько не обеспокоены его агонией.

Сказать, что лагерь переполнен, значит не сказать ничего. В среднем на каждую узкую кровать приходится по пять человек, но к ним продолжают добавлять и добавлять новых – буквально на головы. Транспорты большие и малые без остановки прибывают из других лагерей. Очевидно, по приказу сверху сюда свозят самых тяжелых. Практически на каждой койке есть умирающий.

Я прикрываю одеялом тощие ляжки старика, обхватом с детскую руку, и наклоняюсь к нему. Он приоткрывает темно-карие глаза с огромными расширенными зрачками