– Трудно приходится, а я вот уже восемь месяцев сижу здесь без серьезного дела, – перешел я в наступление. – Неужели за это время не представилось возможности дать мне работу на родине?

– Вот я и пришел, чтобы поговорить об этом, – сказал Круминь-Пилат, – ты написал заявление товарищу Ангарейтису, жаловался, что тебе не дают возможности работать. Это неплохо, что ты жалуешься, каковы бы ни были объективные обстоятельства, не позволявшие нам до сих пор дать тебе возможность уехать, жалоба твоя обоснована, ты поступил правильно. Я пришел, чтобы обсудить вместе с тобой, как нам быть дальше.

Товарищ Круминь-Пилат долго говорил о трудностях подпольной работы в Латвии в 1936 году.

– Нам приходится трудно вовсе не потому, – сказал он, – что после ульманисовского переворота массы от нас отошли. Именно теперь, после переворота, когда «вожди социков» окончательно разоблачены и обанкротились, рабочие и все прогрессивные слои населения, обратились к нам. Создан единый фронт с социал-демократами, и многие из них вступают в коммунистическую партию. Главные трудности у нас возникают из-за-того, что мы не можем охватить массы, которые идут к нам. Губительнее всего для нас деятельность провокаторов, к сожалению, мы не всех можем разоблачить. В последнее время уже дошло до того, что многие центральные организации не доверяют друг другу. Огромные провалы говорят о том, что для такого недоверия есть основание. Поэтому партию решено реорганизовать.

Я, ничего не спрашивая, ждал, что он еще скажет, а он продолжал:

– Теперь ты понимаешь, что пока нам некуда тебя посылать. Мы не можем быть уверены, что посылаем тебя в верные руки. После шестилетнего перерыва для тебя тоже многое там будет новым. Надо обождать, пока не прояснится обстановка.

В самом деле, я и не подумал о том, что обстановка так сложна. Но неужели это означало, что мне, может быть, придется ждать еще восемь месяцев? Нет, с этим я не хотел примириться.

– Ты хочешь этим сказать, – возразил я, – что я должен сидеть сложа руки и ждать, пока другие приготовят мне там теплое местечко?

– Нет, после твоего заявления тебе долго ждать уже не придется, – ответил Пилат.

– Я хотел только ознакомить тебя с истинным положением вещей. Если ты во что бы то ни стало хочешь немедленно вернуться в Латвию, мы какую-нибудь возможность для этого найдем. Все же, может быть, тебе пока следует подумать о чем-нибудь другом… Может, и в самом деле не такой уж большой грех потерпеть еще месяца два-три, кое-какая работа у нас тут найдется, – можешь писать что-нибудь для нелегальной печати, еще кое-что изучать.

– Что значит подумать о чем-нибудь другом? – спросил я. – Теперь со всего мира в Испанию едут добровольцы – не мог бы и я поехать туда?

– Такая возможность тоже не исключена, только ты спокойно обдумай, поспешно решать ничего не нужно, – сказал товарищ Пилат, попрощался и ушел.

Мне было тогда тридцать три года. В этом возрасте первая пора юношеских романтических увлечений уже позади, и человек больше подчиняется логике. Мучительно я пытался разрешить вопрос, какой из путей более правильный. Газеты каждый день сообщали о событиях в Испании. Я с увлечением читал очерки талантливого журналиста Михаила Кольцова. И меня все больше охватывало желание попасть самому туда. Однако какой-то другой, внутренний голос говорил мне: твой долг вовсе бороться против фашизма не где-то по ту сторону Пиренеев, а на своей родине.

Но через минуту я снова уговаривал себя, что нельзя смотреть так узко. Если фашизм укрепится в Испании, то она станет оплотом мирового фашизма. И тогда долго не удержится и правительство единого фронта во Франции. Передовая линия фронта борьбы с фашизмом сегодня проходит в Испании, а не в Латвии. Развитие демократии всего мира, а также демократии Латвии, в большой мере зависит сегодня от исхода борьбы по ту сторону Пиренеев.

После разговора с Круминем-Пилатом прошло больше месяца. Я твердо решил, что ждать больше не хочу.

В один из первых дней января 1937 года мне сообщили, что я должен явиться в Латсекцию Коминтерна, к т. Салне, который в то время ведал в секции организационными вопросами. За неделю до того я вручил ему просторный обзор нелегальной печати в Латвии за 1936 год. С Салной, как и с Круминем-Пилатом, мне приходилось встречаться довольно часто. Салне была свойственна недоверчивость к людям. С ним было трудно разговаривать, в каждом слове он пытался увидеть крамолу.

– Так, – начал он, кольнув меня острым взглядом, когда я поздоровался с ним и сел. – Ты считаешь, что орган Центрального Комитета хуже листка беспартийной молодежи? Интересно.

Я ответил вопросом:

– А ты считаешь, что мои конкретные замечания о статьях в «Цине» неправильны? Что все напечатанное в «Цине» – несомненная правда, хотя бы уже потому, что это орган Центрального Комитета? И если «Циня» выходит нерегулярно, то и это так должно быть?

Мой собеседник ненадолго задумался, затем слегка улыбнулся и уклончиво заметил:

– Ну ладно, теперь это неважно. – Затем, снова посмотрев на меня своим сверлящим взглядом, продолжал: – Тебе, видимо, надоела спокойная жизнь. – Он уставился на меня, словно ожидая ответа. Но я ничего не ответил, и он заговорил снова.

– Ты хочешь воевать? Ну что ж, можешь ехать сегодня в 18 часов.

«Сегодня в 18 часов, – подумал я… – А как сообщить жене о своем внезапном отъезде? Она в библиотеке института, готовится к экзаменам, дома будет поздно вечером. А кто приведет сына из яслей?»

– Ты, может быть, передумал? Если же решил ехать, то отправляться надо сегодня, – сказал Сална, заметив, что я раздумываю.

Я ответил, что не передумал и не передумаю, но не знаю, как сообщить жене, чтобы она вечером зашла за ребенком.

– Это пустяки, мы пошлем человека, который отведет ребенка домой. А жене можно оставить письмо.

– Но ребенку только два с половиной года, он к чужому не пойдет. Кроме того, как объяснить работникам яслей, где родители. Придется составить акт… Неужели вчера нельзя было предупредить, что ехать придется сегодня?

– Эх, разжирели мы все тут. Одному нужно попрощаться с женой, второй должен сдать дела. А как же в гражданскую… Получил приказ, поднялся и пошел.

– Ладно, – перебил я его, рассердившись, – поеду сегодня.

Я встал и попросил его, чтобы он более подробно сказал мне, какие формальности мне нужно уладить перед отъездом.

– Ну, ну, нечего сразу обижаться. Если в самом деле не можешь ехать сегодня, поедешь завтра утром в 9, – сказал Сална, как бы ища примирения. – Думаешь, мне легко? И тут надо соблюдать конспирацию.

Получив практические указания,