Перед заутреней в стане Лисовского раздалось гудение рога, послышалось несколько выстрелов. В монастыре откликнулся тревогой набатный колокол. Стража вглядывалась в рассветную даль, все монастырские срочно заступали в свои наряды.

Но тут по крепости разнеслось:

– Подмога идёт!

Все – и стар, и млад, и раненые, и недужные – все высыпали на стены, толпились на Круглой башне. Все вглядывались в знакомые до каждой складочки очертания Волкуши.

В гору взбирался отряд: впереди на лошадях – казаки, затем обоз – саней с дюжину: возле каждого возницы шли по два казака с заряженными пищалями, да возле саней в готовности с пиками народ двигался. Замыкали отряд вновь казаки верхами.

Сзади, выпалив из ружей, бежали казаки Лисовского.

Обоз уже подходил к монастырским воротам, и воины, идущие за последними санями, задержались, отстреливаясь.

Вперёд выехал казак в красной шапке:

– Я атаман Сухан Останков с казаками и слугами троицкими. Из столицы на подмогу.

На стенах народ закричал, заволновался, узнавая своих, из Служней слободы, кои с прошлого лета на Москве задержались, на монастырском подворье, а ныне келарем Авраамием посланы в Троицу.

Роща переглянулся с Голохвастым, кивнул: отворять ворота.

Отряд втянулся в крепость. К слугам кинулись родные – обниматься, и строй разрушился.

Сухан окинул взглядом толпу и твёрдым шагом подошёл к игумену.

– Благослови, владыко.

Иоасаф, дрожа от радости, перекрестил атамана, приложившегося к руке, и весь отряд.

Григорий Борисович кивнул Сухану, Голохвастый крепко обнялся с товарищем, с которым в прежние счастливые годы ходил до Камня.

– Как же прошли вы через табор вражеский? – изумляясь, вопросил Иоасаф.

– Этот пёс ротный всё серебро из меня вытряхнул, – скривился Сухан, – за то, что его люди тревогу не подняли. В Клементьевском после ночного переполоха все спали, так мы и прошли. Да у мельницы лисовчики на нас налетели и четверых казаков от отряда отбили, мы невредимы прошли. Добрые ребята в плен попали. Эх!

– Святой Сергий, чудотворец, и Никон святой вас заступили, молитвами своими укрыли! Слава Господу! Аминь!

– Аминь! – откликнулась площадь, крестясь.

– Почему же не напали? – задумчиво спросил Голохвастый.

– Серебро как разрыв-трава – все замки отворяет, – хохотнул атаман. – Да, в обозе порох, пули да припасы съестные. Авраамий травы да коренья лечебные прислал. Один воз от Шуйского-царя для царевны Ксении. Всё кстати будет.

– Мы вас по слову о полночь ждали.

– Мы с ребятами рассудили так: ночь – она ведь не только нам на руку, но и ляхам. Отбили бы часть обоза – как бы я потом Авраамию в глаза взглянул? Я ведь на кресте поклялся, что пробьюсь.

– Как на Москве? – сурово спросил Роща. Он стоял как крепостная башня – в волчьей шубе, крытой малиновым сукном, широко расставив ноги.

Сухой развернулся к воеводе всем телом, поправил на голове шапку, отороченную соболем, подтянул кушак. Окинул быстрым взглядом всех стоявших рядом.

– Худо на Москве, – ответил тихо. – Под Шуйским стол шатается. Перелёты бегают из Кремля в Тушино, потом назад – царь их принимает да слушает! Тех, у кого шапки повыше. А тех, кто поменьше, подручные его хвать – да ночью и в прорубь. Весной возле Нижнего немало, знать, утопленников выплывет. Я и рад был сюда уйти: у вас хоть понятно, кто враг.

– Цинга у нас. Мор, – сурово сказал Голохвастый.

– А на Москве рази не мор? Здесь от цинги мрут, на Москве от голода – домовин уже никто не ладит, сотнями в ямы кладут.

Иоасаф высоко поднял руку с крестом, перекрестил атамана:

– Господи Исусе Христе, помилуй нас грешных!

Сухан приложился, за ним к кресту по очереди подошли все его казаки.

Алексей Голохвастый занялся размещением отряда в восемьдесят человек. Слуги монастырские, что из Москвы прибыли, по своим разбежались.

Роща поманил Митрия:

– За воеводой следуй. Ежели что потребуется – ко мне беги, будем думать.

Но Митрий не успел побежать за Голохвастым.

За городом, вдали, раздался барабанный бой. Он не смолкал и, раскатываясь под опустившимся небом, пробирался в самое нутро.

Воеводы и атаман поднялись на стену.

Внизу, там, где когда-то была верхняя стена Подгорного монастыря, с саней спрыгнул мужик в красной рубахе. Оттуда же сволакивали обрубок дерева. Рядом, связанные, стояли четыре сухановских казака.

Над всеми на вороном коне возвышался пан Лисовский, белые перья покачивались над головой. Красив пан: лицо чистое, брови прямые, глаза твёрдые, карие, нос прямой, усы соразмерны, шея мощная, короткая борода очерчивает твёрдый подбородок. Красив пан – но недоброе светится в его очах.

Видят со стены: с первого казака сорвали одёжу, кинули тело на плаху. Задудели дудки – и кат принялся казнить пленника, глумясь над его телом. Сбежавшиеся враги откликнулись воплем.

У Митрия ноги отнялись, дыханье перехватило. Когда в бою увечат – это одно. А тут…

Кинули на плаху второго – задудели, заржали – и вторая голова покатилась в снег.

Сухой подскочил к Роще:

– Что делают, суки! Пальни в них!

– Пороху нет, – горько опустил голову Роща.

– Тогда я на вылазку! – вскричал атаман.

– Нет! – рявкнул воевода, – вас как курей ощиплют. Их тысячи! Чудом проскочили – благодарите Бога.

Казаки Сухана взорвались проклятиями – кровь третьего товарища обагрила пригорок – и тут же палач нагнул голову четвёртого.

Монахи читали отходные молитвы.

А палач на виду у всех ругался над мёртвыми телами.

Дудки умолкли, и до Круглой башни донёсся крик Лисовского:

– Всех вас… вошь… передавим!

– А-а-а! – вопли поляков и литвы сливались в один звук.

– Братцы, простите, братцы! – крестился Сухан Останков. Губы его дрожали.

– Казнить пленных! – вдруг донеслось из толпы на стене. Митрию послышалось, что это был голос Фёдора Карцова. И уже через мгновение все монастырские в один голос кричали:

– Казнить пленных!

Роща и Голохвастый переглянулись, и Алексей Иванович, сжав тонкие губы, кивнул:

– Казнить.

Оба спустились к Иоасафу, стоящему подле ворот.

Григорий Борисович твёрдо сказал:

– Отче, Лисовский казнил четверых казаков, над телами страшно надругался. Благослови, отче, казнить пленников!

– Всех? – жёстко вопросил Иоасаф.

– Всех! – ответил Роща.

В молчании стоял Иоасаф, опустив голову. Потом поднял её и рек:

– Благословляю! Грех беру на себя.

И, покачнувшись на повороте, нетвёрдой походкой удалился в Троицкий собор.

Там, оставшись один, беззвучно шевелил губами, на сводя глаз с золотого оклада Троицы. Весёлым зелёным светом сияли изумруды в венце, ярым солнцем на закате светились рубины, ласкали глаз лалы. Для них, для тех, что за стеной, это вожделение – золота, богатства, власти. Для нас, здесь, в обители, – преклонение: Господу отдать самое дорогое. Господь может карать – но пока он не