явился второй раз на землю, карать приходится людям. И кровь заливает святую землю. А грех решения – на нём.

Против Красной горы, за Плотничной башней, встали стрельцы и казаки. Из Конюшенных ворот к старой токарне вывели сорок два человека литовских пленников – и знатных, и простых. Палач, засучив рукава посконной рубахи, подвязав кожаный передник, поудобнее поворотил плаху, опробовал в руке топор.

С Красной горы, от туров, смотрели на месть с ожесточением.

Но не успели ещё гонцы донести о содеянном Сапеге, как задудели рожки на взгорке, что над Верхним прудом. Из табора Лисовского выскочило множество народу – но залп из пушек отогнал лисовчиков от взгорка и дороги к воротам. На пригорок под охраной казаков Сухана вывели девятнадцать человек казаков-лисовчиков да изменников, что пристали к пану, и вновь была палачу работа. Кровь за кровь.

Изменники взвыли, глядя, как падают, катятся головы их родичей и побратимов. А со стороны Княжьего поля бежали те, кто был свидетелями казни первых сорока двух человек. Но не на Сухана – в ярости кинулась толпа на самого Лисовского. Верные пану казаки сгрудились вокруг предводителя, но толпа пёрла прямо на пики, кричала исступлённо, желала растерзать виновника гибели товарищей. Уже чей-то засапожный нож из гущи людской пролетел в сторону пана Александра, попал в чужого коня – конь взвился на дыбы, понёс. И кончилась бы здесь жизнь Лисовского, если бы на дороге не затрубил рог самого Сапеги. Раздался грозный голос:

– Назад!

Толпа отхлынула.

– Утром жалованье выдам! – крикнул Сапега, сверкая зелёными глазами, держа пистолю наготове. – Мятежа не потерплю! Ротные! Построить свои роты! Развести людей по местам! Кто не разойдётся – враз к дьяволу отправлю.

Роты неохотно строились.

– Я тебе должен! – пытаясь усмехнуться, проговорил Лисовский, скача рядом со спасителем назад, в Клементьевский лагерь. Однако глаза пана не смеялись.

– Ты даже не знаешь, как много! – зло ответил Сапега.

26 февраля 1609 года

Запись в дневнике Сапеги:

«Был общий совет. Сапега приказал раздать деньги по ротам и принял строгие меры против возмутителей».

Часть II

Дикая карта

Февраль 1609 года

Туруханск

В середине февраля промышленники подтягивались в Туруханское зимовьё: до конца промыслового сроку было ещё далеко, но у всех закончились уже припасы, ждали обоза из Великого Устюга. На Мангазею, что подняла свои башни на притоке Оби – на реке Таз, Василий Шуйский, как и его предшественники, повелел отправить хлебных запасов служилым людям на жалованье – 2877 четвертей муки, 110 четвертей круп, 110 четвертей толокна, да соли, да железа, да пороху. Обещался выслать плотников добрых 15 человек – кроме в прошедшем году срубленного Туруханского зимовья, надо было рубить зимовья и крепости и дальше, уже по всему великому Енисею, осваивать дикий, богатый пушниной край.

Давыд Васильевич Жеребцов был даже рад, когда, едва став царём, Василий Иванович Шуйский приказал ему отправляться за Каменный пояс, в Мангазею, на воеводство. Жеребцову пошёл уже пятый десяток, и хотела душа развернуться в полное плечо. Жена его осталась с дочерьми – девками Марьей, Феодорой, Матрёной и Марфой в поместье под Ржевом.

Он много успел послужить царю Фёдору Иоанновичу, будучи выборным дворянином по Ржеву с окладом в 400 четей, затем головой дворянской сотни был отправлен в Новгород – должность немалая. При царе Борисе вернулся он в родной Ржев – вновь выборным дворянином, но с окладом уже в 500 четей. Когда же Борису понадобился честный и надёжный человек, не замешанный в дворцовых затеях, дабы приставить его к опальным боярам Романовым, Годунов вызвал из Ржева Жеребцова.

Романовы обвинялись в покушении на жизнь царя.

С осени 1602 года Давыд Васильевич жил в Клинах, у одного из шести братьев Романовых Ивана Никитича Каши. Туда же Годунов отправил жену недавно постриженного инока Филарета Марфу Ивановну с шестилетним сыном Михаилом, скорбным ногами.

Село Клины стояло на Стромынке – великом древнем пути из Суздаля в когда-то окольную Московскую землю, недалеко от Юрьева-Польского. Люди там были живыми, пронырливыми, казалось, все новости они узнавали раньше, чем в столице. Богатая земля рождала и хлеб, и всякий овощ, и высокие травы, и ягоды.

Не то было с другими братьями Романовыми – их сослали: кого в Пелым, кого на Белое море, кого в Великую Пермь. Тако ж и приставам, к ним назначенным, тяжко пришлось – и холод претерпевали, и голод.

Жеребцову выпало – в сытые Клины. Может, тут сыграло свою роль местничество? Помнил и сам Давыд Васильевич, и бояре знали, что он в родстве с самим святителем митрополитом Алексием. Происходили Жеребцовы от Феофана Бяконта. А Феофан был родным братом Алексию, воспитателю Дмитрия Ивановича, великого князя Московского, да брата его Владимира Андреевича, князя Серпуховского, на гробнице которого высечено: Донской, Хоробрый. Два с половиной столетия назад то было, однако для счёту чем древнее – тем лучше.

В Клинах новоиспечённый пристав не притеснял ни Ивана Никитича, ни жену его постриженного в монахи брата, ни сына её, кроткого и добронравного отрока Михаила Фёдоровича.

Это доверие пришлось не по нраву Шуйскому. Едва он был провозглашён царём, как тут же отправил Жеребцова в Мангазею – едино ради мужества его и чести.

Давыд Васильевич казался простым лишь на первый взгляд. Прямой, тонкий, с высокой переносицей нос, широко расставленные карие глаза, густые русые волосы стрижены скобой, росту среднего, голос – не труба иерихонская. Главное же – глаз быстрый, вострый – как взглянет, кажется, тут же всё о тебе вызнает, да и в руках воевода силу имел недюжинную.

Едва явился Жеребцов на берегах Таза, как закипело новое дело. Повелел он зимой пройти вверх по течению реки, лес самый спелый валить да по весне к Мангазее сплавлять. Затем сам разметил землю, и за лето срубили на единственном удобном месте, на возвышенном берегу, кремль – с четырьмя глухими угловыми башнями, одной проездной, да внутри поставили церковь в честь Живоначальной Троицы. На этом посвящении настоял сам воевода: ещё с первого своего срока выборного дворянина во Ржеве получил он за службу поместье в Московском уезде, на границе с землями Троицкого монастыря, не раз и не два всенощную там отстоял и почитал себя духовным чадом игумена Иоасафа.

На Оби, в этом диком краю, среди болот, где летом свирепствует мошка, где нескончаемой зимней ночью гуляют по небу сполохи, где по великим рекам бегают малые, сшитые еловыми корнями кочи, а самая сладкая ягода – морошка,