книги)… Ты знал, что Вахтангов репетировал «Турандот» совершенно больной? Болезнь века на заре века. Рачок. Вальс из «Турандот» миленькая вещица и простенькая, выучи, ты же раньше играл, и у тебя нет комплексов, как у меня, или выброси рояль на дрова.

Было так темно (мы не включали свет — «скажи, что жмотяра»), и я различал лишь пятна цветов на твоих плечах, на шали: «звезды», по воле их крестного Карла Линнея, проще говоря, астры плюс астры татарские (ты, как землевладелица, осведомлена), но о момордике слышала впервые — смеялась, конечно, а кто не засмеется? — всего-то индийский огурец — «мотив декоративно-прикладного искусства» (сжав нос, пародировал Метаксу), кстати, ты знала, что у японцев астра вроде незабудки — что, правда? — да, «не забуду тебя» — так толкуют — банальные вздохи, банальные, но японским куколкам нравится? а вот эти (ты повела плечом), бледно-красные — какие? — да вот эти! (включи в конце концов свет, я не в гостях у крот кротыча), бледно-красные, как девичьи губки, ты бы так сравнил? (тон, по-моему, живодерский) — Азалии — ну конечно! Натюрморт у Шагала! А ты видел мои? мои медового цвета, предпочитаю редкий цвет (с простительным капризом богачки) — «Медовая? — умею я растревожить, — Ксенофонт свидетельствует, греки наелись медка с желтых-таки и чуть не скопытились» — «Пасеки у нас нет» (припугнуть тебя нелегко) — «А дети? Тащат в рот что ни попадя» — «Ну, конечно, для тебя что дети, что козы, — с понятным снисхождением, — синдром бобыля» (желание кольнуть? нет, инстинкт матери) — «С козами ты права, с козами. Токсин… нэ-нэ-нэ… В стеблях, в листьях, в цветках. Дай вспомню… Да! Андромедотоксин!» — «Ужираются, значит, до звездочек?» — «Именно. Козы всё метут. Потом колотят себя по брюху» — «А красные? — тоже? там тоже яд?» Само собой. Само собой. Парацельс пишет (сослаться на авторитет — в этом мы с Вернье подростками поднаторели; а что? если люди, как козы, рады авторитеты глотать — «Старина Маркс, — начинал Вернье задумчиво, — говорил — Kätzchen im Brötchen /пирожки с котятами/ — единственная отрада пролетариата»), да, премудрый Парацельс пишет, что в красных азалиях присутствует яд рассудка, яд сдержанности — ингибиторы своего рода, но в них же — яд печали и, scilicet (так в трактате у Парацельса, дать текст?) переводится всего лишь как «будем откровенны» — может, сама угадаешь, какой еще яд? Тот, перед которым все прочие спасуют. Да, будем откровенны. Сколько ты ждала? все гадкие годы? или это лишь спутанность, многоуважаемый пациент, сознания — ты не ждала, совсем, что ли, сбрендил, и не ждешь, и годы счастливые, да! счастливые — в таком случае, однако, необъяснимо, почему глаза твои — печальное небо, даже если наглое солнце вокруг, и тебя, как необходимый предмет гардероба, он таскает по тропическим и субтропическим странам, а я знаю, что ты домоседка, как тот, кто сейчас в темноте перед тобой. Художники или, там, физиономисты заметят, что выражение глаз как разрез глаз — мало ли, не все монгологлазые хитрованы, а с круглыми не все с детской душой, к тому же у тебя слегка миопия; нет, я все же припоминаю в них — это я о глазах — хулиганский костерок, только не припоминаю момента, когда его притоптали. Но я не двинулся далее Парацельса.

Ты вдруг стала торопиться (следует хлопать себя по лбу более натурально), потому что все забыла, все, что тебя ждет Цуцкер — архитектор (начинали строить новый дом, я не путаю фамилию? иначе получается цуцкер сын). Но кофе успела сварить, ведь ты «знаешь секрет», а я не знаю и «бездарен как бариста». Я предложил спотыкач (чтобы прожгло, чтобы не схватила простуда, а не так, как коварно потчуют аспирантку на побегушках или курочку куратора), ты не стала (голова, извини, звенит от грозы), потом все же пригубила — в дверях повествование быстроговоркой о маме Цуцкера, милой маразматичке, — представляешь, Цуцкер до сих пор не женат (хотел посоветовать присунуть ему аспирантку — воздержался), поцелуй в лоб и смех (поняла, что отработанный жест матери больному, но все же выздоравливающему отроку), крестное знамение на мое сердце (тут ты робка) — «и, пожалуйста, пожалуйста, не выбрасывай таблетки, хоть ты мнимо больной».

Да, еще. Пока кофейничали, спросил, сколько всего (учет ведете?) Кудрявцев (ты всегда странно поворачиваешь голову, если называю его имя, а делаю это исключительно редко) напек фильмов о ваших путешествиях? Спроси у него сам. Помнишь, вы мотались на Памир? Ну мотались (что-то приговоренное в твоем голосе, а глаз в полутьме не разберешь, к тому же разглядываешь кофейную гущу, как будто обнаружила там — о, не таракана — земноводное). Я-то помню. Конный караван на Памире. Кудрявцев сопроводил кинематографиче­ское творение титрами: Незнакомка в белом — ты, соответственно, Рыцарь Незнакомки — а вдруг им придет в голову снять мою постную физиономию в московских декорациях? не льсти себе: выезжает имя Кудрявцева, вернее, щеки, потом имя. Пржевальский и его конь — соавторы сценария, Туземцы и некто Радик, роль которого осталась не прояснена. Все сошлись на том, что «Первопроходцы Памира» — несомненный взлет операторского искусства (жир Кудрявцева заслуженно и благодарно багровел). Там, в самом деле, есть кадры. Бивак на перевале. И твой дымчатый профиль со стрелкой локона и взглядом угольных глаз (обычно они неявно-голубого, стылого оттенка). Кудрявцев трубил о цитате из итальянского неореализма 1950-х. Не знаю, что думали прочие (вживленные в их головы арифмометры, как обычно, подсчитывали — не вслух, само собой, — копейку, в какую обошлась поездочка), но я видел в твоих глазах — о, многое — опасных зверей, нежность ночи, покой последней станции, тайну сна, которую забываешь, проснувшись, замедление, замедление поезда жизни, который всех нас однажды выкинет из вагона, и другие пассажиры рассядутся на наших местах, и им в голову не придет, что мы были до них, им не докажешь, что были, да и как доказать? Пока все, прибалделые от далей Памира, болтовни и брюта Кудрявцева (узники худых кошельков, хотя Пташинский изящно двигал запястьями, демонстрируя запонки с камушком, и, как создатель научно-непопулярных лент, не забывал нахваливать Кудрявцева свысока), исполнительно смотрели в экран, я представил (благо, кто разглядит в темноте): вот, драматургиче­ски удачный момент для «Death in the Afternoon», двинуть кони, пока перед тобой иноходят кони, на чиппендейловском диване, хотя на нем так удобно любить, но и удобно откинуться.

«А все-таки,