Но из-за часов расстроился не сильно. Часы что— им красная цена четвертной, а вот что Князь направо-налево про него, Скорика,грозится, из-за этого приуныл. Поосторожней теперь надо будет по Хитровке-то. Воба глядеть.

Когда входил в лавку под попугайскоеприветствие, был мрачен. Не про деньги думал, а про Князев нож.

Хряпнул на стойку прутья.

— Четыре принёс — больше нету.

А когда, пять минут спустя, снова на Маросейкувыходил, про Князя и думать забыл.

За пазухой, ближе к сердцу, лежали сумасшедшиеденьги — четыре петруши, пятисотенных кредитных билета, каких Сенька прежде и вглаза не видывал.

Щупал их, хрусткие, через рубаху, пыталсясообразить: каково это — в большом богатстве жить?

История первая. Про лиху беду начало

Оказалось — трудно.

На Лубянской площади, где извозчики поят изфонтана лошадей, Сеньке тоже пить захотелось — кваску, или сбитня, илиоранжаду. И брюхо тоже забурчало. Сколько можно не жрамши ходить? Со вчерашнегоутра маковой росинки во рту не было. Чай не схимник какой.

Тут-то и началась трудность.

У обычного человека всякие деньги имеются: ирубли, и гривенники с полтинниками. А у богатея Сеньки одни пятисотенные. Этоведь ни в трактир зайти, ни извозчика взять. Кто ж столько сдачи даст? Да ещёесли ты во всем хитровском шике: в рубахе навыпуск, сапогах-гармошке, фартовомкартузе взалом.

Эх, надо было у ювелира хоть одного “петрушу”мелкими брать, не то пропадёшь с голодухи, как царь из сказки, про которогокогда-то в училище рассказывали: до чего тот царь ни касался, всё в золотопревращалось, и поесть-попить ему, убогому, при таком богачестве не былоникакой мочи-возможности.

Пошёл Скорик назад, на Маросейку. Сунулся влавку — заперто. Один попугай Левончик за стеклом сидит, глаза таращит и орётчего-то, снаружи не разберёшь.

Ясное дело: закрыл Ашот Ашотыч торговлю,побежал по этим, как их, лекционерам-нумизматам, настоящим делом заниматься —серебряные прутья продавать.

К Ташке податься? Из денег, что подарил, частьназад отобрать?

Во-первых, она уж, поди, улицу утюжит. Аво-вторых, стыдно. Бусы подарил — отобрал. Деньги дал — и снова назад. Нет уж,самому нужно выкручиваться.

Спереть чего на рынке, пока не закрылся?

Раньше, хоть бы ещё нынче утром, запростоутырил бы Сенька с прилавка в Обжорном ряду какую-никакую снедь, не задумалсябы. Но воровать можно, когда тебе терять нечего и в душе лихость. Если бояться— точно попадёшься. А как не бояться, когда за пазухой хрустит да пошуршивает?

Ужасно кушать хотелось, хоть вой. Ну что заиздевательство над человеком? Две тыщи в кармане, а бублика копеечного неукупишь!

Так Сенька на жизненное коварство разобиделся,что ногой топнул, картуз оземь шмякнул, и слезы сами собой потекли — да не вдва ручья, как в присказке говорится, во все четыре.

Стоит у фонаря, ревёт — дурак-дураком.

Вдруг голос, детский:

— Глаша, Глаша, гляди — большой мальчик,а плачет!

С рынка шёл малый пацанёнок, в матроске. С нимрумяная баба — нянька ему или кто, с корзинкой в руке. Видно, пошла запокупками на базар, и барчонок за ней увязался.

Баба говорит:

— Раз плачет, стало быть, горе у него.Кушать хочет.

И шлёп Сеньке в упавший картуз монетку —пятиалтынный.

Скорик, как на монетку эту поглядел, ещё пущеразревелся. Совсем обидно стало.

Вдруг звяк — ещё монетка, пятак медный.Старушка в платочке кинула. Перекрестила Сеньку, дальше пошла.

Он милостыньку подобрал, хотел сразу запирогами-калачами дунуть, но образумился. Ну сунет в брюхо пару-тройку калачей,а дальше что? Вот бы рублика три-четыре насобирать, чтоб хоть пиджачишкоприкупить. Может, тогда и “петрушу” разменять можно будет.

Сел на корточки, стал глаза кулаками тереть —уже не от сердца, а для жалости. И что вы думаете? Жалел плакальщика народхристианский. Часу Сенька не просидел — целую горку медяков набросали. Если вточности сказать, рупь с четвертаком.

Сидел себе, хныкал, рассуждал в философическомсмысле: когда гроша за душой не было, и то не христорадничал, а тут на тебе.Вот она, богатейская планида. И в Евангелии про это же сказано, что люди, укоторых богатство, они-то самые нищие и есть.

Вдруг Сеньку по кобчику хряснули, больно.Обернулся, а сзади калека на костыле, и давай орать:

— Ну, волки! Ну, шакалы! На чужое-то! Моёместо, испокон веку моё! Чайку попить не отойдёшь! Отдавай, чего насобирал,ворюга, не то наших кликну!

И костылём, костылём.

Подхватил Скорик картуз, чуть добычу нерассыпал. Отбежал от греха, не стал связываться. Нищие, они такие — и до смертиприбить могут. У них своё обчество и свои законы.

Шёл по Воскресенской площади, соображал, какпоумнее рупь с четвертаком потратить.

И было Сеньке озарение.

Из “Большой Московской гостиницы”, где у входавсегда важный швейцар торчит, выскочил парнишка-рассыльный в курточке сзолотыми буквами БМГ, в фуражке с золотой же кокардой. В кулаке у парнишки былазажата трёшница — не иначе, постоялец велел чего-нибудь купить.

Скорик рассыльного догнал, сторговал тужурку ифуражку на полчаса в наём. В задаток ссыпал всю мелочь, что на рынке наклянчил.Обещал, когда вернётся, ещё два раза постольку.

И бегом в “Русско-азиатский банк”.

Сунул в окошко пятисотенную, попросилскороговоркой — вроде некогда ему:

— Поменяйте на четыре “катеньки”, пятуюсотню мелкими. Так постоялец заказал.

Кассир только уважительно головой покачал:

— Ишь, какое вам доверие,большемосковским.

— Так уж себя поставили, — сдостоинством ответил Сенька.

Банковский служитель номер купюры по какой-тобумажке сверил — и выдал всё в точности, как было прошено.

Ну, а после, когда Скорик в Александровскомпассаже приоделся по-чистому, да в парикмахерской “Паризьен” на модный манеростригся, богатая жизнь малость легче пошла.

История вторая. Про жизнь в свете, дома и придворе