* * *

Из дверей ночлежки как раз убитых выносили.Бросили на телегу два рогожных куля побольше, один поменьше и ещё один совсеммаленький.

Народ стоял, глазел. Некоторые крестились.

Вышли трое: чиновник в очках, пристав Солнцеви ещё бородатый дядька с фотографическим ящиком на треноге.

Пристав с чиновником поручкался, фотографупросто кивнул.

— Иннокентий Романович, оперативнуюинформацию прошу собщать мне незамедлительно, — наказал очкастый,усаживаясь в пролётку. — Без вашей хитровской агентуры не сдвинемся.

— Всенепременно, — кивнул пристав,тронув подкрученный усишко.

Пробор у него сиял — ослепнуть можно. Видныйбыл мужчина, ничего не скажешь, хоть и гад смердячий — про то вся Хитровказнала.

— И постарайтесь как-нибудь репортёров того…поменьше распалять. Без живописных подробностей. И так звону будет… —Чиновник безнадёжно махнул рукой.

— Само собой. Не беспокойтесь, ХристианКарлович, — Солнцев вытер лоб белейшим платочком, снова надел фуражку.

Пролётка укатила.

— Будников! — позвал пристав. —Ерошенко! Где вы там?

Из тёмной ямы поднялись ещё двое: Будочник ихозяин ночлежки, знаменитый Афанасий Лукич Ерошенко. Большой человек, золотаяголова. Сам из хитрованцев, начинал половым в трактире, после возрос до кабатчика,само собой и сламом приторговывал, а ныне почётный гражданин, кресты у него,медали, к губернатору-генералу христосоваться ездит. Ночлежек этих у него три,ещё винная торговля, лабазы. Одно слово — мильонщик.

— Скоро газетчики прирысят, — сказалим полковник, усмехаясь. — Всё рассказать, всюду пускать, местопреступления показать. Да не вздумайте кровь замывать. А на вопросы про ходследствия не отвечать, ко мне отправляйте.

Скорик смотрел на пристава, диву давался. Вотведь бесстыжий, гнида. Сам очкастому этому вон чего обещал, а сам вон что. Илюдей, что рядом стоят, ему не совестно. Хотя они для него, надо думать, и нелюди совсем.

Пристава на Хитровке не уважали. Слова недержит, беспардонничает, жаден без меры. Прежние тоже были нумизматы, но ИннокентийРоманыч всех переплюнул. Берёшь с притонов, где мамзельки, навар — бери, святоедело, но ещё не бывало такого, чтоб пристав сам лахудр пользовал, не брезговал.Выбирал, конечное дело, какие подороже, десятирублевых, и чтоб девушке за трудызаплатить или там подарок сделать — никогда. Ещё и псов своих легавых угощал.Хуже не было для лахудры, чтоб в Третий Мясницкий на “разговение” попасть.Возьмут ни за что, посадят в “курятник” и кобелят все кому не лень. Ходили“деды” к Будочнику, просили, не дозволит ли господина полковника порезать иликаменюку на него обронить, не до смерти, конечно, а чтоб в разум вошёл.Будочник не дал. Потерпите, сказал. Их высокоблагородие недавно появился инедолго у нас продержится. Высоко метит, карьеру делает.

Делать нечего — терпели.

Солнцев сказал Ерошенке:

— С вас, Афанасий Лукич, штраф. Извольтемне тысячонку представить за непорядок в заведении. У нас с вами уговор.

Ерошенко ничего — степенно поклонился.

— И с тебя штраф, Будников. Я в твои делане лезу, но за Хитровку ты передо мной в ответе. В три дня мне убийцу ненайдёшь — двести рублей заплатишь.

Будочник тоже ни слова не ответил, толькоседым усом повёл.

Подкатила полковничья коляска. Сел еговысокоблагородие, пальцем всем погрозил: “У, рвань!” — и поехал себе. Это ондля важности, мог бы и пешком пройтись, ходу до участка всего ничего.

— Не сомневайтесь, Иван Федотыч, —сказал Ерошенко. — Ваш штраф на мне, покрою-с.

— Я те дам, “покрою-с”, — рыкнул нанего Будочник. — Ты от меня, Афонька, двумя катьками не отделаешься. Малоя тебе, вору, спускал!

Вот он какой, Будочник. Ерошенко хоть веськрестами увешайся, хоть до смерти князя-губернатора зацелуй, а всё одно дляБудочника вором Афонькой останется.

* * *

Слазил в подземелье куда ловчей, чем в первыйраз. Одолжил в “Каторге” под залог картуза масляную лампу — дорогу светить — идо каморы быстро дошёл. По часам мене десяти минут.

Первым делом принялся серебряные прутьясчитать. Их тут было таскать не перетаскать. Насчитал у одной стены сто, а дажедо половины не дошёл. Употел весь.

Ещё нашёл подошву от сапога, ветхую, кожаную,крысами обгрызанную. Покидал камни и кирпич из обвалившейся двери, хотелпосмотреть, что за нею. Бросил — надоело.

Так умаялся, что взял не пять прутьев —четыре. Хватит с Самшитова, да и тащить тяжело, в каждом фунтов по пять весу.

На обратном пути, у самой ювелирной лавки,когда Сенька уже протянул руку к двери, сзади свистнули — по-особенному,по-хитровски, и ещё филин заухал: уху-уху!

Повернулся — на углу Петровериги пацанытрутся: Проха, Михейка Филин и Данька Косой. Вот незадача.

Делать нечего, подошёл.

Проха говорит:

— А сказывали, замели тебя.

Косой спросил:

— Ты чё это железяки таскаешь?

Михейка же, виновато помигав, попросил:

— Не серчай, что я тебя китайцу этомувыдал. Очень уж напужался, как он всех молотить стал. Китайцы — они знаешькакие.

— Баба себя напужала, когда ежарожала, — проворчал Сенька, но без большой злости. — Навешать бы тебеза паскудство по харе, да некогда, дела.

Проха ему ехидно так:

— Какие у тя, Скорик, дела? Был тыделовой, да весь вышел.

Знают уже, что от Князя сбежал, понял Сенька.

— Да вот, нанялся армяшке решётку на окнаставить. Видали, пруты железные?

— В ювелирной лавке? — протянулПроха и прищурился. — Так-так. Да ты ещё хитрей, чем я думал. Ты с кемтеперь, а? С китайцем этим? Решили армяшку подломить? Ловко!

— Я сам по себе, — буркнул Сенька.

Проха не поверил. Отвёл в сторонку, руку наплечо положил, зашептал:

— Не хошь — не говори. Только знай: ищеттебя Князь. Порезать грозится.

Шепнул — и отбежал, присвистнул насмешливо:

— Пакедова, фартовый.

И дунули с пацанами вниз по переулку.

В чем Прохина надсмешка была, Сенька понял,когда увидал, что Килькины серебряные часы, прицепленные к порточному ремню,пропали. Вот он, подлюка, чего обниматься-то полез!