Телогреи начали носить не так давно, по крою они походили на опашни. Нашей героине они не очень нравились, их шили узкими в плечах. Но с другой стороны, уж очень красиво выглядел сильно расширенный подол телогреи. Такой крой давал возможность сполна проявиться красоте ткани, ее фактуре и рисунку.

Боярыня надела телогрею, вытянула руку вперед, чтобы полюбоваться украшенным запястьем, еще раз заглянула в зеркало и с удовольствием подумала, что от этой пышной застежки с многочисленными пуговицами, окаймленной металлическим кружевом, просто глаз не оторвать. Тогда и решила, что поедет в ней, уж больно хороша. А еще решила, что обязательно закажет теплую телогрею, и чтобы по застежке пустили тесьму, густо расшитую золотом, и подбили мехом куницы или соболя.

Девушки поднесли головные уборы. Хозяйка выбрала волосник, его еще называли подубрусник — шапочку из шелковой материи. С помощью завязок ее можно было стягивать вокруг головы. Недавно она велела спороть ошивку, что украшали ее края и приладить другую, унизанную жемчугом и лалами, а то уж больно скушен казался рисунок золотого шитья.

Завязки шапочки затянули, боярыня взглянула на свое отражение, поправила край подубрусника и велела стягивать сильнее. Сейчас она уже и припомнить не могла, кто из московских щеголих придумал новую моду — стягивать шапочки так сильно, что натягивалась кожа на висках, да так, что не моргнуть.

Подали белый платок — убрус, надели поверх подубрусника. Скололи платок под подбородком золотой булавкой — «заноской». Знатная госпожа поправила ее головку — крупную жемчужину, и расправила свешивающиеся концы подубрусника, густо усаженные мелким жемчугом. Поверх него надели шляпу с полями, подбитыми гладким атласом. Шляпу украшали ленты, расшитые золотом, они ниспадали на плечи и спину.

Наша красавица еще раз поглядела в свое серебряное зеркальце и нашла, что в красном волоснике, белоснежном убрусе и нарядной шляпе она очень хороша и предложенную кику и кокошник уже примеривать не стала.

Почему-то сейчас вспомнила, что еще недавно хотела заказать сшить новый «рукав» — муфту, да отложила, вроде не ко времени. Муфта стала очень модной деталью зимнего женского туалета. Ее шили из бархата или атласа, внутри прокладывали мехом соболя, недорогим — с брюшка, опушку же делали из собольих хвостов. Снаружи муфту расшивали золотыми нитками или жемчужным низаньем с каменьями.

«Рукав» подождет, решила она, рассматривая многочисленные ширинки — носовые платки из тонких арабских миткалей[6] и белой венецианской тафты. Особенная ценность их заключалась в шитье, где выказывалось исключительное по красоте рукодельное искусство. Капризно взяла один, другой, улыбнулась и даже покачала головой, удивляясь дивной работе. Наконец выбрала и взяла его так, чтобы хорошо виднелась вышивка. Платочек, выставленный на всеобщее обозрение, разбудит зависть не одной модницы. Еще бы, поди, у нее одной на Москве такие проворные мастерицы трудятся.

Напоследок боярыня скользнула взглядом по своему платью, оценила сочное сочетание красного и синего и с удовольствием отметила, как ловко выглядывает носочек ее красного сапожка. Его сшили из персидского сафьяна, расшили жемчугами, драгоценными каменьями, подбили серебряными гвоздиками и поставили на очень высокий каблучок. Да и другую обувь знатной горожанки, изготовленную из турецкого или персидского сафьянов: башмаки или полусапожки с остроконечными, загнутыми вверх носками, снабжали таким же высоким каблуком — мода!

Даже иностранцы обращали внимание на эти каблуки. Немецкий путешественник Адам Олеарий писал: «У женщин, в особенности у девушек, башмаки с очень высокими каблуками: у иных в четверть локтя длиною (локоть — мера длины, равная приблизительно 0,5 метра. — Ред.); эти каблуки сзади, по всему нижнему краю, подбиты тонкими гвоздиками. В таких башмаках они не могут много бегать, так как передняя часть башмака с пальцами ног едва доходит до земли».

А в народе о таких сапогах не без зависти говорили, что между каблуком и подошвой мог «пролететь воробей».

У оратая сапожки зелен сафьян:

Вот шилом пяты, носы востры,

Вот под пяту — пяту воробей пролетит,

Около носа хоть яйцо прокати.

Любуясь, повертела франтиха носком башмачка, наслаждаясь его красотой, бросила последний взгляд в зеркало и направилась к лестнице.

Все-таки не зря о ней говорят на Москве как о первой моднице. Вот и многочисленные платья ее, надетые друг на друга, — одно другого краше, и украшения, что ни возьми, то редчайший да красивейшие. Да и дом ее белокаменный в три этажа, не чета постройкам деревянным, что в пожарах каждый год сгорают. Да и в самом доме есть чему подивиться. Стены одной комнаты велела она затянуть золотой расписанной кожей бельгийской работы, очень дорогой. Завистницы дара речи лишаются при виде эдакой роскоши.

А на улице уже дожидается ее колымага, похожая на маленькую карету. Кабинка ее обтянута красным сукном. Лошади убраны лисьими хвостами. Да сопровождающих холопов наберется человек тридцать-сорок. И в таком пышном великолепии отправится наша героиня к знакомым или родственникам, посудачить о новостях, посплетничать о приятельницах, а может, обсудить и более важные проблемы.

И ни на кого она не взглянет по дороге, гордо и независимо будет восседать, комично сотрясаясь на ухабах дороги. Наверное, она так никогда и не узнает, что не восхищение, а ироничную улыбку вызвала у заезжего иностранца.

Так Бернгард Таннер, чех по национальности, посетивший Москву в 1678 году в составе польского посольства, с улыбкой проводил взглядом карету модницы и не забыл написать в дневнике: «Прелюбопытное зрелище можно было видеть, как при малейшем движении экипажа то и дело раскачивалась грузная женская фигура».

А вот уроженец города Нюрнберга Ганс Мориц Айрман искренне любовался нашими дамами. Не высокомерие он видел в их горделивой осанке и молчании, а особую учтивость. По его мнению «… Эта московская женщина умеет особенным образом презентовать себя серьезным и приятным поведением. Когда наступает время, что они должны показываться (гостям), и их с почетом встречают, то такова их учтивость; они являются с очень серьезным лицом, но не недовольным или кислым, а соединенным с приветливостью; и никогда не увидишь такую даму хохочущей, а еще менее с теми жеманными и смехотворными ужимками, какими женщины нашей страны стараются проявить свою светскость и приятность. Они (московитянки) не изменяют своего выражения лица то ли дерганием головой, то ли закусывая губы или закатывая глаза, как это делают немецкие женщины, но пребывают в принятом сначала положении. Они не носятся точно блуждающие огоньки, но постоянно сохраняют степенность, и если кого хотят приветствовать или поблагодарить, то при этом выпрямляются изящным образом и медленно прикладывают правую