зная, что ему известна лишь часть целого, показывает много больше того, что доступно его пониманию. Даже такие очевидно дидактические поздние вещи, как «Смерть Ивана Ильича», не завершаются сведением всего к общему знаменателю. На первом плане всегда факты человеческой жизни и их драматическое воплощение, пояснения же, им сопутствующие, всегда убедительны, но не исчерпывающе убедительны.

В искусстве Толстого действует закон движения снизу вверх, от деталей и частностей – к обобщению, генерализации, а не наоборот. Одним из наставников Толстого в ранние годы в создании этого уникального искусства был Платон, прочитанный им впервые во французском переводе Виктора Кузена. Платон был единственным мыслителем и писателем, чье влияние оказалось столь велико, что Толстой открыто демонстрировал его в своих опубликованных произведениях, сначала в «Набеге», позднее последовательно в «Войне и мире» и «Анне Карениной». Никакой другой учитель, даже Руссо (в действительности оказавший на Толстого гораздо большее влияние, чем Платон), такой чести не удостоился. Долг Толстого жанру платоновского диалога как структурной модели менее очевиден, чем многочисленные тематические связи с Платоном в его текстах, и этот долг ранее, насколько мне известно, почти не привлекал внимания исследователей[183].

О Платоне Толстой думал 4 июня 1852 года, когда записывал свои соображения о соотношении «мелочности» и «генерализации». В это время он работал над ранним вариантом «Набега», который тогда называл «письмом с Кавказа». К примеру, 22 мая, в тот же день, когда он «переписывал письмо», Толстой «рассказывал» служившему вместе с ним офицеру «Пир» Платона. 31 мая в отрывке «о храбрости», то есть в самой ранней сохранившейся рукописи, относящейся к «Набегу», он попытался сформулировать собственное понимание храбрости в пространном размышлении о «Лахете» – диалоге Платона, посвященном этому предмету[184]. В завершенном виде рассказ «Набег», вторая публикация молодого автора и первая, основанная на его военном опыте, вобрал в себя определенные черты платоновского диалога, хотя и трансформировал их в «толстовском» духе.

Повествование в «Набеге» ведется от первого лица неназванным рассказчиком, ставшим свидетелем примера обычной военной тактики в русских войнах на Кавказе, когда войска выступают к селу, обеспечивающему прикрытие и снабжение повстанцев, уничтожают его и затем отступают. Рассказчик задается вопросом, как это делал, вероятно, и сам Толстой, когда приехал на Кавказ, в чем состоит подлинная храбрость на поле боя, и в начале рассказа, накануне набега, он обсуждает эту тему в лагере с давно служащим на Кавказе капитаном Хлоповым. Как и Толстой, рассказчик читал Платона, он сообщает капитану платоновское определение храбрости, а тот в ответ предлагает собственное, несколько отличающееся от платоновского. Позднее в рассказе возникает и еще одна скрытая отсылка к Платону. На поле сражения во время самого опасного маневра (отступление) капитан Хлопов «был точно таким же, каким я всегда видал его»[185]. Эта черта объединяет капитана с Сократом, чье спокойствие во время отступления с Делиона описывают и Лахет (в «Лахете»), и Алкивиад (в «Пире»). Сократ, по словам Алкивиада, «шагал чинно, глядя то влево, то вправо, то есть спокойно посматривал на друзей и на врагов»[186]. Поведение капитана Хлопова во время сражения утверждает его репутацию храброго человека, заслужившего право рассуждать о храбрости; с этих же позиций Лахет (сам будучи генералом) относится к Сократу, демонстрирующему одно из свойств храбрости – стойкость, отсутствующую в том платоновском определении, которое цитирует рассказчик в «Набеге».

По словам толстовского рассказчика, «Платон определяет храбрость знанием того, чего нужно и чего не нужно бояться»[187]. В «Лахете» мнение о том, что мужество предполагает знание, высказывает Никий, один из участников диалога; Лахет, другой его участник, до этого определяет мужество как «стойкость души»[188]. Но его определение оказывается недостаточным, так как без необходимого знания нельзя понять, где и как проявить стойкость, поэтому звучит, уточняя его, определение Сократа: «…стойкость, сопряженная с разумом…»[189] Лахет соглашается с Сократом в том, что мужество, расцениваемое как добродетель, в отличие от отваги, бесстрашия, не может быть просто импульсивной реакцией человека на опасность, не предполагающей «предусмотрительности», «рассудительности»[190]. Хотя Толстой в написанном им 31 мая 1852 года отрывке «о храбрости» и процитировал диалог «Лахет»: «Платон говорит, что храбрость есть знание того, чего нужно и чего не нужно бояться…»[191], – в «Лахете» на самом деле нет исчерпывающего определения того, каким должно быть это знание. И потом, знание о том, что действительно рождает страх, может вызвать как храбрость, так и трусость.

Читатель «Лахета» имеет все основания заключить, что определение храбрости, которое бы всех удовлетворило, должно соединять мнение Лахета и мнение Никия, что подлинная храбрость требует как стойкости и силы характера, так и мудрости, необходимой для знания того, когда эту силу применять. Несколько ранее в том же 1852 году, в дневниковой записи от 2 января, Толстой, вдохновленный чтением Платона, предлагает свое определение храбрости, в котором как раз и объединены оба мнения:

Платон говорит, что добродетель составляют три качества: справедливость, умеренность и храбрость. – Справедливость есть, мне кажется, моральная умеренность. – Следовать в физическом мире правилу – ничего лишнего – будет умеренность, в моральном – справедливость. – Третье качество Платона есть только средство сообразоваться с правилом – ничего лишнего. – Сила[192].

Храбрость требует «знания» правила «ничего лишнего», «сила» позволяет это «знание» реализовать. Здесь, как и в других случаях, что важно отметить, Толстой согласен с Лахетом в том, что основу храбрости в большей степени составляет сила, свойство характера, нежели знание, свойство интеллекта[193]. Так же, как капитан Хлопов, Лахет отнесся бы с недоверием к определению храбрости только как к знанию того, «чего нужно бояться». Чтобы включить силу характера в платоновское определение, капитан Хлопов вносит в него поправку, говоря, что храбрый человек выполняет свой долг, несмотря на страх, и Лахет несомненно согласился бы, что долг составляет необходимый элемент мужества, «сила» необходима для преодоления страха ради более высокого чувства – чувства долга. В раннем отрывке «о храбрости» Толстой поправляет Никия именно в этом пункте: не только знание как таковое, но другое, более высокое и сильное чувство способно преодолеть страх, делая нас храбрыми.

Рассказчик в «Набеге» называет определение храбрости, данное Никнем, «платоновским», но не сравнивает напрямую храбрость капитана Хлопова и Сократа, вследствие чего может возникнуть впечатление, что драматическое действие в «Набеге», где предпочтение отдано характеру, а не интеллекту, корректирует определение Платона. На самом деле мысль о необходимости взвешивать как слова, так и действия для истинного понимания вещей отчетливо звучит в «Лахете», а также и в