он посвятил его Тургеневу, признавшись в письме к соредактору «Современника» И. И. Панаеву: «…когда я перечел статью, я нашел в ней много невольного подражания его рассказам»[209]. Это посвящение – единственное у Толстого на протяжении всего творческого пути – свидетельствует о том изначальном впечатлении, которое произвели на него «Записки охотника». Во многих известных работах, посвященных проблеме влияния Тургенева на Толстого, исследователи обращались главным образом к его военным рассказам, написанным в начале 1850-х годов[210]. Мне хотелось бы обсудить правомерность мнения о влиянии на Толстого тургеневских «Записок охотника» в конце того же десятилетия, когда писатели уже стали друзьями. «Утро помещика» и «Казаки», произведения, особенно нравившиеся Тургеневу, стали результатом этого, чуть более позднего, «тургеневского периода» в развитии Толстого-писателя.

Как отметили еще современники, сходство между «Рубкой леса» и «Записками охотника» можно усмотреть в типологии характеров солдат во введении ко 2-й главе рассказа[211]. Однако толстовские типы более психологичны и менее социальны, и его герои, похоже, не всегда действуют в соответствии с созданным типом. Так, отнесенный к «начальствующему типу» бомбардир Антонов сначала не спешит на помощь к раненому рядовому Веленчуку, его первая реакция на ранение Веленчука – гнев, и для того чтобы заставить Антонова заняться организацией первой помощи товарищу, нужна подсказка старого солдата Жданова, не причисленного вообще ни к какому типу. Таким образом, хотя повествователь Толстого и выстраивает типологию, можно согласиться с мнением Б. М. Эйхенбаума, что как базовый метод создания характера «типология Толстого не интересует»[212].

Еще до чтения в 1853 году «Записок охотника» Толстой в поисках художественной правды прошел школу обучения у Платона в использовании драматического действия и жизненных «реалий» как необходимого дополнения к анализу. Он отчетливо сознавал, какое напряжение возникает между художественным эффектом его текста и его дидактизмом. Платоновский диалог стал для него образцом смешанного жанра, объединяющего художественный нарратив и философский дискурс, а Тургенев помог ему освободиться от тирании единой точки зрения, какой бы морально убедительной она ни была. Но только лишь в 1855 году, когда Толстой лично познакомился с Тургеневым, он в полной мере испытал глубокое влияние старшего собрата по перу, чью прозу отличало предпочтение реального поэтическому или абстрактному[213]. Конфликтная история личных взаимоотношений двух писателей хорошо известна. Тургенев называл Толстого «Троглодитом» за отсутствие хороших манер и ретроградность взглядов, но в то же время был очарован силой его характера (столь отличного от его собственного), не деформированного ни родителями, ни сверстниками, ни формальным образованием[214]. Толстой, в свою очередь, хотя и пытался скрыть это, был и очарован, и подавлен утонченной образованностью Тургенева и желал большей близости, на которую Тургенев не был способен. После недолгого сближения напряженность между ними начала накапливаться, сгущаясь в горячих точках, одной из которых стала уверенность Толстого в неискренности Тургенева и казавшийся ему ложным тургеневский либерализм, что в итоге в 1861 году чуть не привело к дуэли.

Тургенев, со своей стороны, считал Толстого излишне искренним, чересчур откровенным, особенно в его желании упрямо защищать собственное, казавшееся ему единственно правильным, мнение. Такая уверенность в своей моральной правоте могла, на взгляд Тургенева, негативно влиять и на его искусство. В этом отношении Тургенева особенно неприятно поразил рассказ «Люцерн», в письме к В. П. Боткину он определил его как «смешение Руссо, Теккерея и краткого православного катехизиса»[215]. Догматизм Толстого стал предметом постоянных шуток в том литературном кругу, к которому принадлежали оба писателя. Так, Анненков в 1856 году развлекал жившего за границей Тургенева короткими скетчами с описанием литературных обедов их общих знакомых; по его словам, Толстой «изображал» в разговорах «произвольность личного созерцания, предоставленного самому себе и выпущенного как будто на вечные каникулы»[216].

Пытаясь противодействовать этой тенденции, Тургенев призывал Толстого к «свободе, свободе духовной»[217] и вскоре, отвечая на его несохранившееся письмо, поздравил его с достигнутым успехом:

…Вы становитесь свободны, свободны от собственных воззрений и предубеждений. Глядеть налево так же приятно, как направо – ничего клином не сошлось – везде «перспективы» (это слово Боткин у меня украл) – стоит только глаза раскрыть. Дай Бог, чтобы Ваш кругозор с каждым днем расширялся! Системами дорожат только те, которым вся правда в руки не дается, которые хотят ее за хвост поймать; система – точно хвост правды, но правда как ящерица: оставит хвост в руке – а сама убежит: она знает, что у ней в скором времени другой вырастет. Это сравнение несколько смело – но дело в том, что Ваши письма меня утешают[218].

Тургенев не говорит, что Толстому вообще не следует иметь своего мнения, он говорит только, что как художник он должен следовать не тому, в чем заранее уверен, а тому, что видит вокруг[219]. Вместо того чтобы оставаться в шорах, в рабстве у собственных «воззрений и предубеждений», следует «глядеть налево… и направо», видеть «перспективы», чтобы видеть действительность во всей полноте.

Следуя этому совету, Толстой не ставил целью превратиться во второго Тургенева. Он не отказался от приоритета моральных суждений, но стал со временем относиться к ним с большей осознанностью и долей сомнения. Один из первых знаков его реакции на осторожную настойчивость Тургенева можно обнаружить в рассказе «Утро помещика», над которым Толстой работал осенью 1856-го, спустя год после приезда в Петербург, и который в декабре того же года увидел свет. В нем молодой помещик князь Нехлюдов (еще один Нехлюдов) совершает утренний обход своего имения, пытаясь помочь нескольким нуждающимся крестьянским семьям, но совершенно безуспешно. Смирившись с этим, он возвращается домой, садится за рояль и, размышляя об утренних событиях, внезапно понимает, что хотел бы поменяться местами с ямщиком Ильей. Этот рассказ остался единственным опубликованным фрагментом незавершенного «Романа русского помещика», над которым начиная с 1852 года Толстой работал с перерывами, задумав его как «догматический» роман «с целью»[220]. Тургенев уловил в «Утре помещика» этот «догматический» подтекст и в письме к А. В. Дружинину от 13 января 1857 года высказал собственное политическое истолкование толстовского сюжета. Он писал:

Главное нравственное впечатление этого рассказа (не говорю о художественном) состоит в том, что пока будет существовать крепостное состояние, нет возможности сближения и понимания обеих сторон, несмотря на самую бескорыстную и честную готовность сближения – и это впечатление хорошо и верно…[221]

Но Тургенев хвалит «Утро помещика» и за «мастерство языка, рассказа, характеристики», несомненно сознавая глубину той представленной в нем психологической драмы,