отношением к разуму как основе подлинного знания, и Платона, которого иногда относит к числу «профессиональных» философов. Уже в 1847 году Толстой в дневнике с одобрением высказался о скептицизме Сократа, определив его изречением: «…высшая степень совершенства человека есть знать то, что он ничего не знает»[198]; в дневнике в 1852 году он использует эту максиму Сократа, возражая против избыточного, на его взгляд, доверия Платона к разуму и знанию[199]. В то же время Толстой не всегда относит Платона к числу «ученых» философов. Более того, Толстому-писателю чрезвычайно трудно отделить героя, даже если у него есть исторической прототип, от автора диалогов, в которых этот герой участвует. Возможно, разделение Платона и Сократа лежит в основе двух упоминаний Платона в 8-й книге «Анны Карениной». Второй Платон, появляющийся в романе как персонаж, представляет положительную сторону исторического Платона, как его понимал Толстой, имея в виду его знание добра и любовь к добру, и именно такой Платон является «платоническим» в том нравственном смысле, в котором Левин употребляет этот термин в беседе со Стивой в ресторане в 1-й книге. Как и Левин, Платон, в понимании Толстого, был способен к познанию добра и к действиям во благо добра, так как мог полагаться на нравственный инстинкт. В исповедальном письме к Страхову, совпадающем со временем работы над «Анной Карениной», Толстой поставил Платона в один ряд с подлинными философами, которые «не поправляют первобытных и простейших понятий слушателей, а отыскивают смысл жизни, не разлагая на составные части тех сущностей, из которых слагается жизнь для каждого человека»[200]. Не только эгоизм, но и бескорыстие (или «жизнь для души») является одной из «сущностей» человеческой жизни, и задача подлинной философии – не «разлагать» эти сущности на составные части, а «отыскивать смысл жизни», как это делает Левин.

Крестьянин Платон доказывает существование платонической любви, демонстрируя ее в действии: «…дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком» (кн. 8, гл. II)[201]. Когда Толстой говорит, что Платон принадлежит к числу истинных философов, он имеет в виду, что Платон, как и он сам, в своих суждениях движется от частного к общему. Вместо того чтобы применять абстрактные категории, объясняя поведение человека, он приходит к этим категориям через анализ опыта и последовательно возвращается к опытным данным, чтобы проверить истинность своих выводов в сравнении с ними[202]. «Анна Каренина» является образцовым романом Толстого не в последнюю очередь потому, что его автор неявно признает приоритет описательности, или миметичности, а не философии и дидактики. Жизнь, а не мысль о жизни занимает в романе первое место, и связь между драматическим контекстом, схватывающим жизнь как она есть, и объяснениями жизни, предлагаемыми героями или даже всеведущим повествователем, отражают этот важнейший принцип. Не будучи ограничено принципами разума, искусство подражает жизни, а не просто ее анализирует. Оно и шире, и глубже, чем рационализирующая философия, потому что менее абстрактно.

Таким образом Толстой ставит принципиальную цель защитить противоречия и иррациональность человеческой субъективности от препарирующего глаза разума, чему он учится прежде всего у Платона. С другой стороны, он всегда обобщает, идет к «генерализации», апеллируя при этом к разуму, который в конечном счете приравнивает к практической нравственности[203]. В этом отношении он в большей степени моралист и в меньшей степени философ, чем Платон.

То, как Толстой представляет в «Анне Карениной» Стиву Облонского, иллюстрирует его платоновский метод в действии. Стива живет в потоке жизни и уклоняется от ее осмысления. Он самый широкий, самый экспансивный герой в книге, любимец многих читателей. Начиная с третьего абзаца 1-й главы мы видим жизнь его глазами и чувствуем его телом, и то, что мы видим, нам нравится. Стива олицетворяет «самодовольство», которое, по Джону Бейли, является центральным чувством в мире Толстого[204]. В позднем философском трактате «О жизни» (1887) Толстой согласится с Бейли, что эгоцентричная, самодостаточная позиция, занятая в жизни таким человеком, как Стива, вполне естественна. Единственная проблема состоит в том, что эгоцентризм естественен для каждого индивидуума, что и приводит к конфликтам. Поэтому, когда в 4-й главе первой части мы резко отступаем от точки зрения Стивы и переходим на точку зрения его обиженной жены, это производит своего рода шок.

Бейли несколько преувеличивает, утверждая, что общение со Стивой выдержано полностью в духе и в «тоне» персонажа[205]. Легкая ирония с самого начала вплетается в повествование, и рассказчик слегка сдерживает свою симпатию, хотя, как говорит Бейли, он постоянно прощает Стиве его слабости. Повествование движется от отождествления с персонажем через несколько уровней разделения с ним. Порой, как в конце 1-й главы, мы имеем своеобразную расшифровку внутренних мыслей и чувств Стивы: «“Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, – виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, – думал он. – Ах, ах, ах!” – приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры»[206].

Здесь Стива представлен без посредников. Читатель чувствует его дискомфорт, его раскаяние, но и уверенность, что в случившемся он не виноват. В то же время даже здесь в тексте создана небольшая дистанция между читателем и героем, поскольку читателю вся ситуация представляется забавной, что невозможно для Стивы. Идентифицируя себя с Облонским, читатели видят себя отделенными от него лишь в незначительной степени и снисходительно посмеиваются, как могли бы это делать, вспоминая свои похожие ситуации. Стива чувствует себя неуютно в «драме», которая, как он это видит, возникла не по его вине, и поэтому он не несет за нее никакой ответственности. Он фигура скорее комическая, чем трагическая, в современных понятиях он – несчастная жертва неподвластных его контролю сил.

Подобное слияние точек зрения повествователя и героя имеет место в повествовании от первого лица. Когда происходит даже незначительное удаление от этой позиции, мы получаем краткое изложение мыслей Стивы, переданное повествователем без комментариев. Одно из подобных резюме встречается в первом абзаце 2-й главы, оно начинается с оправдания Стивой своих беззаконных похождений – он еще молод, тогда как его жена стареет, вынашивая и рожая детей, – все это приводит его к «смутному представлению», что «жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы». Однако по каким-то причинам Долли ведет себя не так, как Стиве хотелось бы, и абзац заканчивается признанием этого