нет, хотя это не совсем правильно. Он прочел несколько буддийских молитв и испросил у горы позволения взойти на нее — проделав все это несколько раз, на немецком, английском и итальянском языках, что произвело на всех большое впечатление.

Церемония заняла ни много ни мало три часа, и под самый конец на главный флагшток присела большая черная птица. Запа сказал, что это важное знамение.

— А что это за птица? — спросил я, когда мы возвращались в лагерь; походила она на ворона.

Сунджо пожал плечами.

ОКАЗАЛОСЬ, что, хотя Холли Анджело и поставила палатку прямо рядом с моей, прятаться от нее было проще простого.

Во-первых, она никогда не вылезала из палатки раньше десяти; я же вставал в семь. В лагере было полно народу, и затеряться меж палаток мне не стоило никакого труда. Холли, напротив, было отовсюду хорошо видно — рост под два метра и плюс ее одежда, яркие кислотные цвета. Я мог ее заметить за километр и сразу спрятаться.

На четвертый день после того, как Джош ушел наверх, она таки поймала меня и увела на обед. Это я сам был виноват — решил сначала зайти в палатку и оставить ледоруб (Запа учил нас с Сунджо зарубаться), а там меня как раз ждала Холли.

Еда у нее в самом деле была получше, чем в общей столовой, но зато настроение у всех — мрачное. Ральф сидел на своем массажном столике с самой кислой миной, словно ждал клиентов, которые, как он точно знал, никогда не придут.

Повар Пьер смотрел за каждым куском, который я отправлял в рот, и все время ругал ужасные условия для кулинарии на высоте пять с половиной километров.

И это мы еще забыли про Холли... У меня снова заболела голова, но вовсе не от высотной болезни. Внутри палатки ее голосок звучал так, словно тебе пилят череп бензопилой. Плюс у нее перестало перехватывать дыхание — а жаль, мои уши так любили эти паузы...

Я думал, она будет брать интервью у меня, на деле же она брала его у себя, вслух, а я был зрителем. Безостановочный монолог длился часа два, и она успела пересказать мне всю свою скучнейшую жизнь во всех подробностях, за каждый календарный год. Пока ей не исполнилось восемнадцать, я смотрел в потолок, но даже после этого рассказ не стал интереснее.

Она была трижды замужем, ее текущий муж жил в Риме, и она редко его видела. У нее богатые родители, и ей никогда не нужно было зарабатывать себе на жизнь. Она стала журналистом против воли отца, ибо чувствовала, что ее призвание, нет, моральный долг — говорить людям правду. (Ага, в статье, что она написала про меня и мою семью, целый ряд вещей решительно не соответствовал действительности.) Насчет обилия ее скалолазных успехов я тоже сильно сомневаюсь, потому что едва я спросил ее, на какие горы она заходила, то получил короткий ответ: «Ну, все самые важные», — и Холли быстро сменила тему, спросив меня, снятся ли мне сны.

-Да.

— О, отлично, сейчас я расскажу тебе, что мне приснилось прошлой ночью.

Терпеть не могу, когда люди пересказывают мне сны. К счастью, от пересказа меня спас Уильям Блейд и его три телохранителя ростом с йети, неожиданно появившиеся в Холлиной палатке.

В кино Уильяма Блейда расстреливали, резали ножами, морили голодом и пытали — но сегодня он выглядел еще ужаснее, чем на экране в самых страшных сценах.

— У босса что-то не так со спиной, — объяснил один из телохранителей. — Мы хотели узнать, не может ли ваш массажист ему помочь.

— Разумеется! —сказала Холли, отодвигая в сторону все, что мешало (включая меня).

Ральф улыбнулся — кажется, впервые с прибытия на гору — и с радостью принялся выкладывать на стол мази и напоказ разминать мышцы на руках (при этом на культуриста он был совсем не похож).

Я улучил момент выскользнуть из палатки, когда телохранители наконец раздели Блейда и водрузили его на стол, где он принялся орать на всех так, как будто именно мы были виноваты в его проблемах со спиной.

Шансов увидеть результаты терапии с утра у меня не было (Запа отправил меня и Сунджо лазать по сложному ледопаду вблизи лагеря), но, когда мы вернулись к обеду, нам все пересказали.

Оказалось, Ральф таки сумел вправить киногерою его киногеройскую спину, и Блейд тут же предложил перейти к нему, пообещав платить вдвое от того, что платила Холли, если только он сразу же переедет в его лагерь. Ральф был так рад, что собрался едва не за пять минут. Увидев это, Пьер упал на колени и стал умолять Блейда взять к себе и его, на что киноактер немедленно же и согласился. За какие-то полчаса Холли осталась абсолютно одна в своей гигантской розовой палатке, и ей оставалось только верещать от злости.

В лагере сразу же устроили тотализатор: уедет Холли с горы или нет. Все ставили, что уедет, и только Запа ставил, что останется. Денег от продажи сигарет у него оказалось достаточно, чтобы повторить ставки всех участников.

Холли выбралась из палатки лишь несколько часов спустя. Оказалось, она вовсе не намерена возвращаться в свой истсайдский пентхаус.

Мы сидели в столовой, ждали новостей от Джоша и группы в ПБЛ. Они должны были утром того дня выдвинуться вниз в базовый лагерь, но им помешала пурга. По радио успели передать, что кое у кого наверху начался отек легких, но с началом пурги связь сильно испортилась, так что мы не поняли ни у скольких людей проблемы, ни насколько они серьезные. Штука была в том, что, если группа не спустится вниз в течение завтрашнего дня, ситуация станет критической, ведь припасов они взяли с собой лишь на две ночи в ПБЛ.

Пара шерпов вызвалась поднять в ПБЛ провиант.

— Сегодня уже не получится, — сказал Запа. — Только завтра утром. Пурга, которая накрыла ПБЛ, скоро спустится к нам.

И шерпы, и небольшая группа других альпинистов стали спорить с Запой: мол, откуда он знает, — как вдруг в палатку маршевым шагом вошла Холли.

— Что бы там ни было, я иду на вершину, — объявила она тоном, не терпящим возражений; затем, не меняясь в лице, потребовала себе еды.

У всех отвисла челюсть, и только Запа улыбался до ушей. А почему ему не улыбаться? Он только что выиграл целую кастрюлю денег —