принимающего её нумена; в кульминации происходит их эффективное слияние. Предсмертный призыв распятого «Или, Или! Лама савахфани?» (Мф. 27:46) остаётся без ответа, поскольку он обращён к самому себе, это риторический вопрос – никто никого не оставлял, единственный субъект всегда «здесь» и «сейчас».

Вопросы веры – вопросы малопригодные для дискурса, поскольку не относятся к его компетенции. И всё же, есть смысл отметить, что вера в «историчность Христа», в его «богочеловечность» и подобные феномены чужда духу учения. Объектом веры для христианина должна быть (по крайней мере, по техническим причинам) эффективность мистерии, «истинность пути», каковым сущностно явился и позиционировал себя Христос, а не субстантивные качества аватара. Христос – путь от ложного субъекта к истинному, который (согласно вере) успешно приводит к точке назначения; однако от идущего требуется тщательно следовать iter, в конце коего должна осуществится мистерия преображения как результат принесения себя в жертву в самом буквальном смысле («…если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Лк. 9:23) – каковое жертвоприношение, однако, не апеллирует к смерти тела, потому что эта проблема был снята в ходе первоначальной мистерии, и в последующем актуальность жертвы определяется смертью «я» как субъекта, отличного от Христа, без малейшего интереса к судьбе оболочки. Такая индифферентность имеет двоякий смысл: умерщвление тела не является условием sine qua non пути, но если отказа от сохранности тела требуют обстоятельства, никакие иные аргументы не должны приниматься во внимание.

Христианское учение жестоко не меньше, чем любой самый кровожадный культ, однако оно пришло на смену многим культам по причине деградации последних и вырождения их ритуала, приведшего к тому, что результат ex opera operantis приблизился к нулю, то есть «дхарма пришла в упадок», по выражению Кришны, и возникла необходимость в новом аватаре, очищающем и упрощающем ядро жертвоприношения, что автоматически делает жертву более суровой, хотя внешние атрибуты учения могут выглядеть «человеколюбивыми» и «прогрессивными». В настоящее время, когда выхолащивание христианского учения помогает ему занять место некогда бичуемых им фарисейства и саддукейства, неавраамические («языческие») инициатические школы западной традиции могут предложить свой итинерарий, не столь радикально жгучий, как оригинальное учение Христа – то есть, в очередной раз более «гуманистический» – но, тем не менее, позволяющий двигаться по пути приемлемых жертв к конечной мистерии освобождения, которая в любой традиции от начала времён заканчивается всесожжением идущего, потому что всё во вселенной начинается и заканчивается огнём.

2010 г.

Три очерка на тему свободы

Свобода и небытие

Всякое духовное учение, – будь оно представлено внутренней (эзотерической) школой, или внешней религией, или произвольной моральной системой, опирающейся на иллюзию (такую, как «гуманизм», «прогресс», «всеобщее благо» и пр.), – полагает конечную цель, к которой должен стремиться последователь, поскольку без цели нет становления, нет пути, нет жизни в человеческом понимании этого слова (каковое, как минимум, шире, чем «функция атомов углерода», и, как максимум, выходит за пределы рефлексов общественных животных). Большинство религий в качестве такой цели предлагают «спасение». Данное понятие имплицитно отрицает единственность биос как манифестации человеческого бытия и постулирует неизбежность его продолжения в мире более тонкой материи; такое продолжение, однако, детерминировано событиями этого мира и чаще всего преподносится в виде двух альтернатив – счастья единения с Богом и праведниками или неизбывных мучений в нижнем мире, «преисподней», пламени Геенны. Иными словами, «спасение» буквально означает избавление от мучений, поскольку даже если вас не привлекает перспектива провести вечность в компании непьющих и не склонных к бесшабашному веселью людей, вы, скорее всего, не согласитесь стать вечным объектом садистских упражнений орков на дне Гадеса или нескончаемо гореть на иерусалимской свалке. С другой стороны, нетрансцендентные материалистические религии, – такие, как коммунизм, гуманизм, психология глубин, вера в «космический разум» или «архитектора вселенной»; наконец, апогей материализма, выраженный в девальвированных сакральных терминах, нью-эйдж – указывают нам не столько на цель, которая в таких случаях представляет собой убогую спекуляцию, сколько на то, как «ужасно» или «мучительно» жить в мире, где пропагандируемые учением блеклые иллюзии не считаются идеалом. Таким образом, побуждающим мотивом (не всегда осознаваемым) для внешних последователей авраамических, материалистических и некоторых других учений является страх. Ужасы адских мук, так же, как и бесконечные репортажи о бездомных, голодных и униженных в странах капитала составляют значительную – и наиболее действенную – часть христианской и коммунистической культуры соответственно. Страх перед неизведанным, каковому для подавляющего большинства людей эквивалентна тьма за порогом смерти, заменяется страхом перед страданием.

Внутренние учения – и восточные, и западные, – менее оккультны в данном вопросе. Они либо эксплицитно, либо с минимальной маскировкой дают понять, что у вас есть шанс при определённых усилиях освободиться от пут необходимости как таковой и стать «дживан-мукта», то есть свободным ещё в этом воплощении или же, как минимум, увеличить вероятность освобождения за пределами смерти тела. Таким образом, в качестве конечной цели данные учения полагают свободу, притом, как цель более высокую, чем «спасение». Основания подобной иерархии вполне убедительны хотя бы по одной причине: достигший спасения избегает мучений и обретается в сфере божественного; достигший свободы отождествляется с божеством. Из чего следует, что свобода есть атрибут божества, а степени её отсутствия – атрибут творения. Табличка «Плоды с деревьев не рвать!» в общественном парке роднит его с Эдемом. И всё же, свобода как цель доступна человеку в силу его природы, – в то время как для ангелов это непростительная роскошь.

Слово «свобода» мы слышим с детства. Когда-то одноимённая радиостанция за высоким забором представляла её как победу того, что радиостанции на советской территории называли «угнетением», «реакцией» и «преступлением против человечности». Общее в двух упомянутых интерпретациях, тем не менее, было; оно заключалось в том, что свободными себя не ощущали слушатели ни по ту, ни по эту сторону решётки. Затем забор исчез, и «свободы» с обеих сторон несколько раз перетасовались… Да, конечно, в данном случае речь идёт о политической свободе, но политическая свобода для идивидуума на определённом этапе его развития совпадает с единственно возможной, то есть абсолютной свободой. Затем приходит понимание – или же иная степень непонимания – того, что свобода перемещений, слов, одежды, способности покупать, возможности владеть, игнорировать, влиять и навязывать не является ни абсолютной свободой, ни относительной, ни свободой вообще. Возникает мысль, что те, кто ограничивает свободу, – полицейские, министры, президенты, – как и те, кто им платит, в конечном итоге не способны её ограничить, поскольку они её не знают.