– К чему продлять страдания, брат? Это ведь из-за меня мы днесь погибнем словно крысы. Так хоть отомсти мне сторицею, покуда я жив.

– Молчи и рви аби, дружище. Ты еще выведешь нас на волю, я верю.

Наконец он на ощупь подобрался к товарищу и с его помощью изорвал на полосы окровавленную одежду. Бог знает, сколько времени и усилий потребовалось от них, чтобы перетянуть рану. По счастью, кровь и так уже почти не сочилась из нее – видно, порез оказался не слишком глубоким. Тем не менее мучения он причинял изрядные, о чем свидетельствовал скрип Акинфиевых зубов и его редкие стоны.

Чтобы закрепить повязку, они также пустили в ход и аби Тихона, тогда лишь стало более-менее покойно за ее сохранность.

– Да ведь я все одно не смогу идти, – печально молвил ученый после всех трудов.

– Почему же?

– Ногу подвернул, когда упал… Tous les efforts sont vain, l'ami[25].

– Прекрати хныкать! Покажи, где вывих.

Он нащупал сапог Акинфия и пошевелил ступню, добившись короткого вскрика. А затем неожиданно дернул ногу товарища на себя, как когда-то учил его отец – будто бы кости при этом, ежели они потеряли должную связь, непременно обретут правильное положение и вернут человеку подвижность.

– Акинфий, – позвал поэт, – ты жив?

Добравшись до лица товарища, он нащупал его мокрый от пота лоб. Механик тяжело дышал, будто ему не хватало воздуха. Хотя в этой пещере, как ни странно, ощущался его ток, имелся даже отзвук прохладной влажности, характерный для проточных вод.

– Поднимайся, нам пора выбираться отсюда. Помни о Манефе! Она верит в нас и надеется, что мы вернемся с жандармами. Только мы можем вырвать ее из лап кошевников, позвать на помощь и вызволить! Это наш долг, раз мы не сумели защитить ее в борьбе.

– Ты ни в чем не виноват, Тихон, – спокойно отозвался ученый. – Спасайся без меня и выручи невинную девушку… Я теперь уже точно недостоин ее. Раньше я думал, что сумею завоевать ее любовь, показать себя с выгодной стороны наедине с нею. И что? – горько вздохнул он. – Мечты разбились в прах одним ловким наскоком татей! Какое мне ныне с ее стороны доверие?.. Нет уже для меня смысла в жизни. А ты спасайся, зови Буженинова на подмогу. Постой-ка, сперва я сам помогу тебе! Пусть хоть один мой поступок пойдет кому-то на пользу, если тут уместно о ней говорить.

Акинфий похлопал себе по кюлотам и достал – то ли из сапога, то ли из штанов, – шуршащий предмет. Тихон никак не мог видеть в полной тьме, чем он занимается, но уже через минуту или более в руках ученого разлилось бледно-синее «пламя». Поэт прикрыл глаза ладонью, почти ослепленный им.

– Матерь Божья! – вскрикнул он. – Неужто ангел явился?

– Всего лишь толика фосфору. Обыкновенная алхимия, брат, никаких чудес.

Поэт отнял ладонь от глаз и понял, что свет в руках друга совсем не так ярок, как показалось ему в первое мгновение. Скорее, он был даже весьма слаб, однако позволял обозреть тесную пещеру, в каковой очутились друзья. Действительно, в одном из ее углов чернело отверстие, ведущее неведомо куда.

– Надолго химической реакции не хватит, от силы на полчаса…

Свет исходил со дна крошечной стеклянной колбы, и выхватывал он из мрака не только унылые фигуры людей, но и расстеленный на коленях механика лист пергамента.

– Что тут? Твое завещание?

– Карта подземных ходов. Отец набросал ее, когда лет десять назад искал тут золото. Ничего не нашел, конечно, зато облазил порядочно, словно Тесей с клубком ползал. Думаешь, я отчего это место для Манефы взял?

– Так ты можешь вывести нас отсюда? – обрадовался Тихон и вскочил. – Что же ты молчал, остолоп этакий?

– Никого я не поведу, потому как идти никуда не намерен, – заявил Акинфий и протянул другу колбу с бледным светом и карту. – К тому же не знаю, где мы сейчас находимся, я ведь не настолько изучил лазы. Только верхние, пожалуй, а мы сейчас в самом низу… Прощай, Тихон, да поможет тебе Господь.

Поэт вместо ответа уселся подле товарища и также откинулся на стену. Ему было совершенно очевидны две вещи – во-первых, бросать Акинфия противу всех приличий, а во-вторых, одному за оставшееся свету время, в первый раз имея дело с Устьянским рудником, из вертепов не выкарабкаться. Так к чему тратить силы на бесплодные блуждания? Так он и заявил Акинфию в ответ на его удивленный вопрос.

– А Манефа как же? Ее-то ведь спасти надобно! – поразился механик. Речи Тихона странно преобразили его – из поглощенного близкой кончиною, погрязшего в апатии человека он стал приобретать черты прежнего, деятельного. – Как ты можешь бросить ее на произвол кошевников?

– Это ведь и твое решение. Tu es mon animateur, on peut pour ainsi dire![26] Так что изволь не пенять мне за равнодушие к ее судьбе…

Спустя недолгое время Акинфий со сдавленным стоном поднялся, тотчас получив крепкую поддержку со стороны товарища. С графа Балиора мгновенно слетело все его показное равнодушие, и он едва не волоком потащил на себе механика. Тот лишь едва мог переставлять ноги, зато обе его целые руки оказались весьма полезны – одною он держал карту, а вторая стискивала бесценную колбу.

Подсвечивая разом и в пергамент, и перед собою, он время от времени командовал Тихону, куда сворачивать.

Поэт же, помимо титанического напряжения от помощи другу, испытывал и душевную тревогу – ему поминутно мерещилось, будто животворящий алхимический свет неотвратимо угасает, и скоро они очутятся в еще более мрачной тьме, чем в самом начале своего скорбного пути.

– Мы правильно идем? – минут через пять спросил он. – Ты точно знаешь?

– Ничего я не знаю! – сердито ответил механик. – Господь нам поможет, ежели захочет, а на большее не надейся. Я в первый раз в этаких глубинах. Прошу тебя, не отвлекай никчемными вопросами, а то собьюсь.

– Так ведь ты все одно не уверен…

Неверный свет между тем все более бледнел, и Акинфию приходилось то и дело встряхивать колбу, дабы воскресить тлеющее в ней слияние веществ. Наконец последние искры помигали чуть и угасли, вновь погрузивши лаз во мрак.

– Что дальше? – в отчаянии прошептал Тихон.

Он уже не чуял ног, настолько тяжко ему было волочь товарища последние десятки саженей. Руки также онемели от усилий. Акинфий прислонился к стене и проговорил:

– Сейчас пойдем вперед. Ежели мы двигались в правильном направлении и сворачивали где следует, до широкого выхода на волю осталось недолго. Тут вроде не должно быть развилок.

И тут до их слуха донеслось негромкое ржание! Оно прозвучало глухо и неверно, искаженное толщей стен, однако же не было сомнений, что звук издала лошадь. Значит, выход близок!