– Чудеса! Как бы сие знание в поэме применить? Какое велелепное изображение сотворить можно, уже предвкушаю.

Дорога меж тем на пять верст приблизила друзей к городу, и местность выровнялась настолько, что Акинфий свернул Копну с тракта. Впрочем, какой тут был тракт – заброшенная дорога, и только, однако ж лошадь лишь с великой неохотою позволила увлечь себя с ровной дороги и углубилась в скошенные поля и луга. Быстрота передвижения тут неминуемо упала, и все же сэкономить на времени можно было порядочно. Благо ученый достаточно уверенно знал местность и в свете ущербной Луны правил Копною в нужном направлении.

– А знаешь ли, что за возвращение Манефы баснословная отлика назначена? – припомнил Тихон. – Сто пятьдесят рублей золотом от князя Санковича и Петра Дидимова, да еще князь Хунуков рублей семьдесят обещался накинуть. И все чистым золотом, не ассигнациями!

– Выходит, от обоих кандидатов на пост городского головы? – отчего-то приплел политику Акинфий.

– Да при чем тут кандидаты? Я тебе о золоте толкую, а ты о выборах! Как оно ни своекорыстно в такую скорбную минуту, а все-таки деньги колоссальные.

– Что-то я не вижу способа, как мог бы их получить и при том не угодить в острог. А вот тебе, пожалуй, можно попробовать… Ежели ты с утра поскачешь к Буженинову и как на духу расскажешь про вертеп и татей, и как я повинен в печальном положении девицы – тогда все козыри в твоих руках.

– Не собираюсь я тебя выдавать! Даже думать не смей. Да к тому же, полагаю, если кошевники не полные дурачки, они уже сейчас скачут в город с Манефою, чтобы поведать всем гишторию спасения девицы из лап сумасшедшего ученого.

– Спасибо, утешил, – вздохнул Акинфий и вновь погрузился в мрачное уныние.

Как ни теребил его Тихон анекдотами, механик не отзывался и лишь скорбно сопел, вновь переживая свой позор. Оно и было от чего кручиниться – мало того что полгода назад осрамился на балу, так теперь и вовсе на весь Епанчин славу идиота приобретет. Не удивительно, что ему так страстно желалось погибели в руднике.

Господь только да забота о Манефе помогли ему не совершить тяжкий грех и позаботиться о своей жизни. А теперь что же? Оказывается, тати вполне могут и сами вернуть девушку в лучшем виде, не коснувшись ее грязными лапами! За несусветные деньги кто хочешь, особливо такие расчетливые типы, похоть и злобу свою обуздают – лишь бы золотишком разжиться и грехи какие замолить добрым деянием! И будут они при этом правы с любой точки зрения, как ни печально.

– Давай-ка не будем заранее сажать тебя в острог и посмотрим, как дела обернутся, – сказал поэт, желая развеять атмосферу безнадежности. – Глядишь, тати не пожелают так скоро с Манефою расстаться, или не слыхали об отлике… Я утром поеду в город да разузнаю, что к чему, и не нашлась ли внезапно девица. К тому же ты вправе рассчитывать, что за твою любовь и доброту она откажется возводить на тебя обвинение и умолит суд простить.

Но Акинфий и в этот раз промолчал, однако спустя минут пять проговорил:

– Не умею я постигнуть, как злодеи могли оказаться в руднике аккурат в эту самую ночь. Сколько раз там бывал, покуда комнату Манефе приготовлял, а никого не видел и не слышал. Удивительное совпадение…

– Что ж, фальшивомонетчики могли таиться от тебя в вертепах, а нынче вооружились пистолями да застигли врасплох, чтобы юную деву себе захватить. От тебя-то им какой прок?

– Возможно, ты прав.

– Или они за мною следили, что вряд ли, или за тобой, поелику ты там многими днями открыто комнату приготовлял. Да еще на воздухолете прилетел, с шумом и треском.

Всякие предположения и разумные догадки о подоплеке событий отчего-то оказывались в пику Акинфиевым чаяниям и лишь глубже угнетали его дух. Тихон уже опасался, что друг окончательно впал в чернейшую меланхолию и готовится прямиком на кобыле как-то наложить на себя руки, но механик вдруг произнес:

– И все же зело странно себя Манефа вела. Не рыдала, не билась в истерике, смеялась только и книжку читала, будто я совершенно обычный поступок совершил, а не злодеяние.

– Любит она тебя, дурака! – поспешил поддакнуть поэт.

– Поди ты к черту. Любила бы, так моментально согласие на женитьбу дала.

– То от характера девы зависит, бывают ох какие капризные. Ты лучше скажи, у тебя на воздухолете такие же огоньки по бокам были, какие нас нынче из чрева земли провели?

– Конечно. Для пущего ажиотажа, да чтобы никто в марсианцах не усомнился, я их и придумал навесить. А в сапоги я всегда разные нужные штуки припрятываю, что в карманах таскать несподручно, как меня отец выучил, вот и пригодилось. У меня там и кармашки специальные имеются.

– Неужто воздухолет ты всего за полгода смастерил?

– У меня давно уже были детали от других прожектов, например от телескопа, о котором я тебе рассказывал. Я только слегка подогнал их, да купно соединил.

– А все же не пойму я, отчего он не падает, хоть тресни.

– Почитал бы Лапласов трактат, все бы знал. Пустоты в природе нет, она вся незримым эфиром наполнена. Вот его частицы, амерами называемые, и не дают воздухолету пасть, лопасти его поддерживают… Ломоносова с Милетским тоже изучи для полноты представления, могу и книгами снабдить.

– Невтон, воистину российский Невтон!

– Прекрати меня хвалить, я безутешен. Нашел о чем толковать в такое время…

Тут начались луга в прямой близости от Облучково, и Копна, почуяв скорое избавление от ноши, заторопилась к запахам жилья. По причине глубокой ночи ни единого огонька нигде не просматривалось, но благодаря Луне вскоре стала видна усадьба Маргариновых. И вот там, кажется, кто-то не спал! В одном из окошек второго этажа трепетал слабый, почти не видный за шторою огонек свечи.

– Глафира молится о моем спасении, – печально предположил механик.

– Или книжкою зачиталась! Рано себя хоронить, брат, ты пока не в остроге и не на каторге. Мы еще с тобою на волчью охоту зимой поедем, вот увидишь. Поросенка в мешке возьмем, да на ночь и двинемся по первому снегу.

Думы о таком знатном развлечении ненадолго скрасили унылый путь.

Последние сажени дались им с таким нетерпением, будто вся жизнь их была поставлена в зависимость от быстроты приближения к крыльцу. Наконец Тихон спешился и с великими предосторожностями пособил товарищу ступить на твердую землю. Акинфий вновь скривился от боли и пошатнулся – ноги отказывались служить ему, и поэту пришлось вновь волочь пострадавшего на себе.

На его зычный призыв спустя несколько минут явились второпях одетые Фетинья с Глафирой, и обе смятенно принялись хлопотать подле барина в попытках оказать ему посильную помощь. Скоро окровавленные «бинты» были с него стянуты, хотя и пришлось при том повредить слегка запекшуюся рану. Однако промыть ее теплой водою было необходимо, дабы удалить возможную грязь.

Служанка при этом едва не хлопнулась в обморок, но твердый наказ Глафиры вовремя направил ее за чистыми тряпицами.