Я не поднимаю глаз, но ровный голос Хита позволяет мне продолжить.

– Вы, ребята, много говорите о Кэле.

– Да.

– И у вас по-прежнему? Твоя семья… убита горем, но они такие же, как раньше, или стали другими?

Хит прислоняется к стволу дерева.

– Все пытаются быть прежними, но по большей части это выглядит фальшиво, как будто они притворяются, что все в порядке, несмотря на его уход, потому что с нами остались счастливые воспоминания, потому что мы можем помнить только хорошее. Но потом кто-нибудь вдруг ляпнет что-то не то, и как будто он снова умирает на наших глазах. Тогда единственное, что нам остается, это злость.

На коленях у меня растет груда истерзанных листьев.

– А как твоя сестра? – У него есть сестра, она гораздо старше; помню, я видела ее в зале суда. Она держалась стоически и не морщилась даже в самые страшные минуты.

– Гвен будет злиться всю оставшуюся жизнь. Если бы она узнала, что я общаюсь с тобой, первым прикончила бы меня и не пожалела об этом.

Неудивительно, что он не упомянул о встрече со мной в разговоре с семьей.

– А твоя сестра?

– Полная противоположность. Большую часть времени Лора ведет себя так, будто ничего не чувствует. Она боготворила брата, и думаю, теперь не знает, как справиться с реальностью, когда он… – Я по-прежнему не могу это произнести, и Хит делает это за меня.

– Осужденный убийца.

Не похоже, что на этот раз он наслаждается словами, поэтому я киваю.

– То, как повел себя мой босс – мы все сталкиваемся с подобной реакцией, но для Лоры это особенно тяжело. Ей всего четырнадцать, а люди проезжают мимо и бросают в нее всякую дрянь. В прошлом году родители перевели ее на домашнее обучение после того, как одноклассники закрепили на ее шкафчике в раздевалке взрывающиеся пакеты с кровью.

Хит бормочет себе под нос ругательства.

– Жесть.

Я киваю.

После паузы он спрашивает:

– А с тобой как обошлись?

– Помягче, – говорю я, думая о Марке, который хозяйничал в моей комнате, пока я спала. Я бы никому не позволила заставить меня уйти из школы, но в то время мне казалось, что Лоре станет легче, если не одна она перейдет на домашнее обучение. Но, если проявленная мною солидарность и помогла, сестра пока еще ничем этого не выдала.

– На самом деле мне нравится онлайн-обучение. Я в два раза быстрее справляюсь с заданиями, к тому же могу выполнять их в пижаме, если захочу. И у меня остается больше времени на фигурное катание, когда на льду не так людно.

– Ты участвуешь в соревнованиях или?..

– Раньше участвовала. – Я объяснила, что фигурное катание как спорт требует полной отдачи, причем не только от фигуриста, но и от его семьи. Незаметно для себя я переключилась на «Истории на льду» и видеоролик для кастинга, который не в силах отснять.

– Из-за брата?

После некоторых колебаний я все-таки решаюсь сказать ему правду, как понимаю ее сама.

– Нет, из-за всех, кого он надломил. – И впервые с тех пор, как Джейсон нас покинул, я начинаю представлять себе, как выглядит эта надломленность за пределами моей собственной семьи. Я не уверена, что хочу это видеть. Мой взгляд скользит по траве. – Если тебе было тошно в тот день или что-то еще, ты можешь прекратить общение со мной. Меня не уволили, и я понимаю, почему ты так взвился из-за денег. Мы можем просто оставить все как есть. Тебе не нужно… – Я смотрю на обезображенный ствол, где когда-то были вырезаны инициалы Джейсона, и перевожу взгляд на Хита. Гнев от упоминания имени моего брата все еще кипит в нем на медленном огне. – Тебе не нужно и пытаться.

Мне вдруг становится так грустно, что я чувствую, будто могу рухнуть на землю и никогда больше не двигаться. И не важно, что лично я не сделала ему ничего плохого и не он разрушил мою семью. Не важно, что знаем мы оба; мы ничего не можем изменить, мы можем только чувствовать. Я та, кто я есть, как бы ни называл меня Хит, и он по-прежнему тот, кто он есть.

– Все в порядке, – говорю я.

Он качает головой, в его движениях сквозит волнение.

– Раньше было легче.

Я хмурюсь. Легче не было и быть не могло. Кому как не ему это знать.

– Моего брата больше нет, а тот, кто виноват в этом, осужден и сидит в тюрьме. Чего еще я мог желать? Справедливость восторжествовала, и это то, что помогает мне вставать с постели каждое утро, заставляет двигаться и что-то делать. Именно поэтому я засыпаю по ночам, а не смотрю в темноту, думая о его опустевшей комнате по соседству с моей. – Он открывает было рот, но тут же закрывает. Потом, не глядя на меня, произносит: – Я так и не заснул прошлой ночью.

– Зачем ты мне это говоришь? – спрашиваю я с дрожью в голосе.

Его голос спокоен, но руки прижаты к бедрам, и пальцы впиваются в кору дерева так, что белеют костяшки пальцев.

– Потому что я думаю, что и ты не спала. Потому что думаю, ты тоже должна обрести то, что заставит тебя вставать по утрам с постели и продолжать делать то, что ты делаешь. – Хит поворачивается ко мне. – Скажи, что я ошибаюсь.

Но я не могу. Мои пальцы крепче сжимают ткань сарафана, когда мы встречаемся глазами.

– Я не могу ничего вернуть, – говорит он, и это звучит то ли шепотом, то ли мольбой. – Я больше не могу чувствовать только это.

Я сдвигаюсь в сторону – сначала робко, а потом более решительно, – пока не оказываюсь лицом к лицу с ним. Мы по-разному переживаем случившееся, и наши потери несравнимы. Я виделась со своим братом несколько дней назад. Я вижу его каждую неделю. Я могу поговорить с ним и услышать его голос. Он все еще здесь. И однажды мой брат вернется домой. А брат Хита уже не вернется.

– Никто не ожидает, что твоя семья будет сочувствовать горю моей семьи. – Мне больно даже произносить эти слова. – Я не надеюсь на это. Злитесь и гневайтесь. Вы имеете на это право. И я не хочу вас этого лишать.

– Ты – не твой брат, – говорит он, и у меня вдруг так щиплет глаза, что я вынуждена крепко зажмуриться. – Я догадываюсь, что многие здесь не понимают этого. Я не хочу быть одним из них. Я думаю… – Он ждет, пока я посмотрю на него. – Я думаю, ты тоже этого хочешь, иначе тебя бы здесь не было.

Откуда ему знать, чего я хочу? Даже я сама этого не знаю, как и того, чего мне позволено хотеть, что я должна чувствовать или что должна делать, когда все потеряло смысл.

– Твоя семья не причинила горя моей семье, – говорит он. – Ты не сделала ничего плохого мне.

– Нет, – отвечаю я, – но сейчас я делаю тебе больно.

Он не возражает. Вместо этого переводит взгляд на дорогу, где припаркованы наши машины, одна за другой.

– Я начал водить грузовик Кэла после похорон. Мама не хотела его продавать, поэтому я продал свой. Поначалу мне было тошно даже брать ключи. Но я заставил себя сесть за руль и думать о Кэле, пока не смогу преодолеть желание сброситься на машине со скалы. – Я вижу, как дергается кадык, когда он сглатывает. – Я хочу думать о брате, а не только о том, что его больше нет. – Он переводит взгляд на меня. – Теперь мне не так тяжело, как когда-то, водить его грузовик. Иногда даже приятно. Порой я выхожу из дома и просто сижу в машине. Это единственное место на земле, где мне не больно.