– Олеся – это кто? – злобно спросила Глафира, как будто незнала кто.

Прохоров кивнул на журнал.

– А-а.

– Что такое-то, Глаша? Или я еще недостаточно раскаялся всвоей мерзости?

– А ты вообще-то раскаялся?

Он вернулся к стойке, забрался на длинноногую, как девушкаОлеся, табуретку и налил себе кофе.

– Я хотел снять материал, – повторил он устало. – И неуспел! И я не знал, что тебя… – он поискал слово, – что на тебя нападут! Мнетогда показалось, что ты бросила трубку, и потом, когда я перезванивал, ты неотвечала!

– Я без сознания была.

– Да, да! Что ты мне все время пытаешься объяснить?! Что яподлец?! Ну так я не подлец! И не мог я просто так, без твоего разрешениянагрянуть в дом Разлогова! Вдруг бы там какие-нибудь родственники оказались?!Или друзья! Все же знают, что мы с тобой…

– Спим, – подсказала Глафира, которую лукавый заставлял егозлить. И у него получалось, у лукавого!..

Прохоров пробормотал что-то себе под нос. Глафира расслышалатолько «твою мать».

– Я звонил, ты не отвечала! Я поехал на работу, поскандалилтам, хотел снять материал, а журнал уже из типографии вышел! Я там, в этойВенесуэле, счет дням совсем потерял, а уж когда из новостей узнал, что Разлоговумер!..

Кошка Дженнифер перевалилась на другой бок и теперь смачновылизывала под хвостом. В неярком утреннем осеннем свете вокруг нее плавалашерсть и оседала на Глафирин халат.

– Девочка моя, – рассеянно сказал Прохоров то ли Глафире, толи кошке Дженнифер.

– А фотографии? – вдруг спросила Глафира, и Прохоровнасторожился. С фотографиями как раз вышла история, но Глафира не должна обэтом узнать.

Еще не хватает!..

– Что… фотографии? – осторожно спросил он.

– Откуда они? Нет, вот эти, – и она стукнула в журналкофейной ложечкой, – я понимаю откуда! Это вам сама звезда выдала…

– Не нам, а корреспонденту. Меня там не было.

– Ну пусть корреспонденту. А остальные?

…Почему она спрашивает, промелькнуло в голове у Прохорова.Что ей может быть известно про эти фотографии?!

– Фотосессия была у нее дома, – четко, как на летучке,сказал Прохоров. – А что? Обычная, нормальная практика. Ты же все это знаешь!Приезжают корреспондент и фотограф. Корреспондент берет интервью. Фотографснимает.

Она смотрела на него очень внимательно, как будто оноткрывал бог весть какие истины.

…Почему она так смотрит?.. Что она знает? Она ничего неможет знать о том, что произошло… с фотографиями! Не должна знать!

Нужно как-то ее отвлечь. Заставить забыть об этих дурацкихфотографиях! В конце концов, Разлогов умер, и публикация их потеряла всякийсмысл.

– Глаш, – сказал Прохоров немного неуклюже, – пойдем лучшена улицу, а? Ты же почти неделю тут сидишь! Пойдем?

– Значит, отчасти фотографировали на месте, а отчасти –материал «из личного архива звезды». Так это называется?

– Глаш, пойдем на улицу, а?

Она вдруг спихнула с коленей Дженнифер, которая уверенноприземлилась на пол и тут же ринулась к Прохорову, жаловаться.

– Вам всем на меня наплевать, – выговорила Глафира, и губы унее скривились. – И тебе, и Разлогову, и всем на свете! Зачем ты подсунул мнеэтот проклятый журнал! Опять! Я ведь уже все это пережила, и ты зачем-то решилпоказать мне это снова!

– Я ничего не подсовывал, – пробормотал перепуганныйПрохоров. – Честно, Глаша! Он был у меня в портфеле, я его выложил, а ты нашла…

– Тебе наплевать! – крикнула Глафира и зарыдала. – ИРазлогову было наплевать тоже! Всегда! Всю жизнь!

Она закрыла лицо руками. Кошка Дженнифер смотрела на нее сбрезгливым удивлением – не умеешь себя в руках держать, матушка! Что это у тебяза бурные проявления чувств, как у собачки-дворняжки? Мы здесь дворняжек недержим, пошла вон отсюда!

Только Глафира никуда не шла, рыдала еще пуще. Ей былостыдно, но остановиться она не могла. Как будто маховик внутри раскручивался,быстрее, быстрее!..

Когда она начала икать и задыхаться, Прохоров подал ей воды.

– Ничего, – сказал он негромко и погладил ее по голове. –Ничего, Глаша.

Глафира икала и хрюкала, и думала с ужасом: что это сомной?! Почему я не могу остановиться?! Зачем я вообще рыдаю?! Даже… из-заРазлогова я не рыдала, и когда получила по голове, не рыдала, и когдаприехавший Марк демонстрировал мне свою ненависть, не рыдала тоже! Так что сомной?!

Прохоров, бестолково пооткрывав блескучие двери стенныхшкафчиков, выудил какой-то пузырек и стал капать в склянку.

– Ни… че… че… го… м-мне н-не на… до!

– Надо! – и он сунул склянку ей ко рту.

Стыдоба какая, подумала Глафира с ужасом, проглотив гадость,хорошо, что Разлогов не видит. Он терпеть не мог истерик и был уверен, что онани на что такое не способна.

Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые картыАмерики.

Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женскойистерики.

А я была его женой.

Глафира зубами вцепилась в обшлаг халата, чтобы икать ихрюкать не так громко, и постепенно буря стала затихать.

– Господи… что… со… мной… бы-ло?

Прохоров пожал плечами, подошел и обнял ее за голову.

– Ничего страшного не было. Истерика, и больше ничего.

– У… меня… не бывает… ис… истерик.

– Сегодня первая. Загадывай желание!

Кошка Дженнифер презрительно дернула хвостом. «Он еще с нейвозится! Она шумит, булькает и производит нарушения в нашем с тобой прохладном,спокойном и уравновешенном мирке! Она нам не подходит. Гони ее в шею, милый».

– Это… все из-за… фотографий…

– Ну конечно.

– Ты во всем виноват!..

– Разумеется.

– Ты мне их… специально подсунул!

– Ну еще бы!

– Я выброшу эту гадость в помойку.

– Давай!

Глафира высвободилась из его рук, теплых, крепких инадежных, схватила журнал и…