наши сани вытянули на крепкую дорогу и я созвал народ к заранее раскочегаренной полевой кухне подкрепиться, мужики подоттаяли.

А после того, как я взяв у Фернандо гитару под настроение спел песню "Дороги" из фильма моего времени "Гардемарины, вперед!":

"Конь, да путник, али вам и туго?

Кабы впрямь в пути не околеть.

Бездорожье одолеть - не штука,

А вот как дорогу одолеть?

И у Черта и у Бога

На одном, видать, счету,

Ты, российская дорога -

Семь загибов на версту".

подступили поближе, важно закивали, а после продолжения:

"Но согласны и сапог и лапоть,

Как нам наши версты не любить?

Ведь браниться здесь мудрей, чем плакать,

А спасаться легче, чем ловить.

И у Черта и у Бога

На одном, видать, счету,

Ты, российская дорога -

Семь загибов на версту".

загалдели, а некоторые даже принялись подтягивать, подстраиваясь под ритм.

- Любо, барин! Уважил! - послышалось со всех сторон, едва я окончил и вернул инструмент секретарю, который сиял так, словно это он сочинитель. Один из пришлых, посмелее, спросил: - Откуль будешь, барин? Прям по-нашенски, складно ты.

- А я и есть из "нашенских", - усмехнулся я: - Про Русскую Америку слыхал - мужики переглянулись, закивали, - Так я оттудова. ?Вот еду к Ксенофонту Алексеевичу корабли приглядеть, через пару месяцев отходим туда. А коли у вас есть мужики рукастые - милости просим! - нам дельные люди позарез там нужны. Можно с бабами и ребятишками.

Пришлые сгрудились ближе, засыпали вопросами. Я, чтобы облегчить объяснение, достал коробку со светоснимками из Форт-Росс, которую вожу для подобных случаев. Мужики вначале поразились невиданным картинкам словно дети малые, а уж после содержимое принялись дотошно разглядывать. Уходили, почесывая в затылках и вздыхая.

- Справные мужики, - кивнул я Анфилатову, - вот бы их сманить.

- Справные-то справные, Николай Петрович, Да бедолаги, - вздохнул купец. Я поглядел непонимающе и он пояснил: - Беглые оне. Прячутся в староверском скиту. Я табе это потому открываю, что ты хоть и царю приятель, но и землепашца не выдашь. Вишь, и эти тебя за своего приняли.

- Вот эт да! И много таких? - кивнул я в сторону ушедших.

- Изрядно, - вздохнул Ксенофонт Алексеевич, - дюже на Руси помешшик попадая зверствуюшший.

Всю дорогу до Архангельска и обратно мысли о беглых не выходили у меня из головы. А суда и впрямь оказались на загляденье, ладные да добротные. И моторы поставили в три дня, дело-то проверенное, пройденное.

А по возвращению в столицу опять закрутилось.

Приехал Сперанский, импозантный лет тридцати пяти, с умными карими глазами. Поздоровались за руку, усадил гостя за самовар: — Михал Михалыч, попьем чаю, а уж там и разговоры о делах.

Он кивнул головой с тёмными, зачесанными на манер служителя церкви волосами: — Согласен, Николай Петрович. Да и замёрз, — потирая руки чтобы согреть, уселся, взял кружку, с удовольствием отхлёбывая.

Как пьёт человек часто говорит о том, кто он есть.

Отсмаковав кружку напитка, Сперанский налил вторую, но вместо того, чтобы пить, отставил, вздохнул: — Николай Петрович, Его Императорское Величество очень доверяет Вам, и направил Посоветоваться по изменениям во власти, которые поручил мне разработать.

— Да? А что Вы разработали, Михал Михалыч? Чтобы я был в курсе, в двух словах.

— Ну, если в двух словах, это: все равны Перед Законом. Независимо от сословий. А значит разделение властей. Есть судебная власть, которая ни от кого не зависит. Есть власть исполнительная, которая на местах внедряет все законодательные акты. Есть законодательная власть, которая принимает Законы.

— То есть, Вы что—то типа конституционной монархии предлагаете, — закивал я головой.

Сперанский поднял на меня умные глаза: — С Вами приятно иметь дело, Николай Петрович. Вы всё ловите на лету. Да, примерно так. Только я опасаюсь называть всё своими именами, — вздохнул он.

— Ясно, ясно, Михал Михалыч — похлопал я его по руке, — понимаю Вас, нелёгкий человек наш Государь. Что ж, но пользу и выгоду — Поверьте мне наслово — Государства он блюдёт. И высоко ценит сподвижников.

— Тем не менее боюсь представлять Государю на подпись Этот документ для всей страны, и хотел бы ввести в какой—то отдельно взятой территории. Как Вы на сие смотрите, Николай Петрович?

— Хорошая мысль,Михаил Михайлович, хорошая. И где?

— А вот в Лифляндии хотел. Смотрите: и к Европам близко, и народ вроде как более—менее свободный — там проще всего будет ввезти. Государь увидит, что это хорошо, и тогда легче согласится на введение во всей стране.

— Да, мысль замечательная, Михал Михалыч. И всё—таки я бы предложил небольшую правку, — после некоторого раздумья высказался я.

— А именно? — вскинул внимательные глаза собеседник.

— Ну смотрите: Лифляндия вот она, рядом, под боком. И будет это выглядеть как заискивание перед Европой, с одной стороны. А с другой, это эксперимент не совсем показательный. Потому, что, Вы верно сказали: там люди и сейчас живут по этим правилам. То есть, ничего нового Государь не увидит. И поэтому я предложил бы чуть другой вариант.

— Ну—ка, ну—ка, какой?

— Не обессудьте, Михаил Михайлович, я свой шкурный интерес здесь соблюдаю — чтобы у Вас не было никаких подозрений — говорю об этом воткрытую, предлагаю русскую Америку для эксперимента. Она очень далеко и, как мы с Вами оба уверены — такая система власти на территории очень быстро укрепит её. Что нам как раз и важно. То есть, если Лифляндия и так крепкая территория, то Русскую Америку необходимо укреплять. А укрепим территорию — укрепим наши границы. Этим мы покажем недоброжелателям силу России. да и выравняем Россию по уровню жизни. А то в азиатской части, за Уралом, как-будто отрезанный ломоть, как будто они не наши люди, а просители в предбаннике топчутся.

— А что,— погладил бородку Сперанский, — в этом что-то есть. Надобно обдумать. Можете предоставить сведения по Русской Америке?

— Да, конечно. Ещё, заметьте Михаил Михайлович, хотим мы этого или не хотим, Но Государь пайщик русско-американской компании, которая действует в русской Америке. Там его личный интерес. Я к тому, что легче Государю нашу идею продвинуть, если он будет знать, что и для России, не только для него польза.

— Хорошо, — Сперанский достал из принесенной с собою папки бумаги и принялся