– Спасибо, – говорю я.

Она склоняет голову набок.

– За что?

– За то, что ты здесь. Сегодня.

Ее улыбка меркнет.

– «О, крошка!» – говорит она.

Пип кладет ладонь на мою щеку.

– «Ведь я, как ты, невинна!»[35]

Я чувствую, как вспыхивает лицо, и она убирает руку.

– Ты уверен, что хочешь?..

На секунду или две я задумываюсь. Но я только и делал, что ломал над этим голову, начиная с последнего визита Колборна, который навещал меня месяц назад, и теперь я твердо решил.

– Да, – отвечаю я. – Уверен.

– Хорошо. – Она открывает дверцу со стороны водительского сиденья. – Залезай.

Я забираюсь в машину; там аккуратно сложена стопка мужской одежды. Я осматриваю ее, пока Филиппа заводит двигатель.

– Одежда Мило?

– Он не будет против. Я предположила, что ты не захочешь появляться в той же одежде, в которой ушел.

– Это не та же самая одежда.

– Ты понимаешь, о чем я, – напряженно отвечает она. – Она тебе не к лицу. Ты выглядишь так, будто набрал двадцать фунтов. Разве люди не худеют в тюрьме?

– Нет, если пытаются дожить до освобождения, – говорю я. – Кроме того, там особо нечем заняться.

Она тихо фыркает.

– Ты отжимался? Ты похож на Мередит.

Я боюсь, что снова покраснею, и стягиваю футболку, надеясь, что Филиппа не заметила моего смущения. Кажется, что она не сводит глаз с дороги, но у нее зеркальные очки, и поэтому ни в чем нельзя быть уверенным.

– Как она? – спрашиваю я, рассматривая другую футболку.

– Уж точно не страдает. Мы немного общаемся. Теперь мы все не слишком много общаемся.

– А как Александр?

– Еще в Нью-Йорке, – произносит она, но это не ответ на тот вопрос, который я задал. – Связался с какой-то компанией, которая ставит действительно сильные, захватывающие пьесы. Сейчас он играет в «Клеопатре» на каком-то складе. Там на сцене песок и живые змеи. Прямо в стиле Антонена Арто. Потом ребята займутся «Бурей», но она может стать последней пьесой, в которой Александр примет участие.

– Почему?

– Они хотят поставить «Цезаря», а он наотрез отказывается играть в этой пьесе. Он считает, что именно из-за «Цезаря» все пошло не так. А я повторяю ему, что он не прав.

– Думаешь, все дело было в «Макбете»?

Она останавливает машину (загорается красный свет светофора) и бросает взгляд на меня.

– Нет, Оливер. Я думаю, мы облажались с самого начала.

Автомобиль взрыкивает: Филиппа переключается на первую скорость, потом на вторую.

– Я не знаю, так ли это, – тихо говорю я, но никто из нас не продолжает разговор.

Некоторое время мы едем молча, затем Филиппа включает магнитолу. Оказывается, она слушает аудиокнигу. Айрис Мердок, «Море, море». Я прочитал Мердок в камере еще несколько лет назад. Помимо физических упражнений и отчаянной надежды остаться незамеченным, это то, что делает в тюрьме настоящий шекспировед – читает. К концу десятилетнего заключения меня – за хорошее, то есть ненавязчивое поведение – вознаградили работой с книжными стеллажами вместо чистки картошки.

Поскольку я знаю «Море, море», то почти не прислушиваюсь к фразам. Я спрашиваю Филиппу, можно ли открыть окно, и высовываю голову, как пес. Она смеется, но ничего не говорит. Свежий иллинойский воздух овевает мое лицо, невесомый и изменчивый. Я смотрю на мир сквозь ресницы, еще встревоженный тем, как он светел даже в этот пасмурный день.

Мои мысли убегают в Деллехер моего прошлого, и я невольно задаюсь вопросом, узнаю ли я его теперь? Может, они давно снесли Замок, вырубили деревья, расчистив место для настоящего студенческого общежития, и, наконец, возвели забор, чтобы ребята держались подальше от озера. Пожалуй, сейчас он смахивает на детский летний лагерь – стерильный и безопасный. Впрочем, возможно, он, как и Филиппа, практически не изменился. Я вспоминаю его: пышный, зеленый, и дикий, и зачарованный, будто лес Оберона или остров Просперо. Есть кое-что еще, чего никогда не рассказывают о таких волшебных местах: они столь же опасны, как и прекрасны. Почему Деллехер должен быть иным?

Спустя два часа машина припаркована на пустой подъездной дорожке у Деллехер-холла. Филиппа выходит первой, и я следую ее примеру. Сам особняк остался тем же, что и раньше, но я смотрю на озеро, сверкающее под обескровленным солнцем: вода вспыхивает синим и зеленым, подобно огненному опалу. Окружающий лес так же густ и дик, как и прежде, верхушки деревьев яростно вонзаются в небо.

– Ты в порядке? – спрашивает Филиппа.

Я топчусь возле машины.

– «Едва ль случалося кому

Ходить, как ты, в столь странном лабиринте»[36], – отвечаю я ей.

Паника мягко трепещет у сердца. На мгновение мне снова двадцать два – и я с пылом и ужасом наблюдаю, как ускользает сквозь пальцы моя невинность. Десять лет попыток объяснить Деллехер во всем его обманчивом великолепии парням в бежевых комбинезонах, которые никогда не учились в колледже или даже не оканчивали среднюю школу, заставили меня осознать, что, будучи студентом, я оставался слеп (хотя, будучи студентом, я этого хотел). Деллехер оказался не столько академическим учреждением, сколько культом – диковинной фанатичной религией, где любой поступок можно оправдать во имя муз. Ритуальное безумие, экстаз, человеческие жертвоприношения. Неужели мы были околдованы? Или нам промыли мозги? Возможно.

– Оливер? – мягко зовет Филиппа. – Ты готов?

Я молчу. Я никогда не был готов.

– Давай.

Она идет вперед, а я тащусь следом.

Я готовился к повторной встрече с Деллехером – изменившимся или нет, – но чего я не ожидал, так это внезапной боли в груди, сродни тоски по прежней возлюбленной. Я отчаянно скучал по нему. На мгновение мне становится страшно вновь потерять себя здесь.

– Где он? – спрашиваю я, когда нагоняю Филиппу, надеясь отвлечь себя чем-то более осязаемым, а именно – причиной, по которой я рискнул вернуться.

– Он хотел подождать в «Голове зануды», но я не уверена, что тебе стоит сразу туда идти.

– Почему?

– В «Голове» еще работают некоторые из твоих знакомых. – Она пожимает плечами. – Готов ли ты увидеть их?

– Я бы беспокоился о том, готовы ли они увидеть меня, – парирую я, потому что понимаю: именно об этом она и думала.

– Да, – кивает она. – Все верно.