– Ты должен сказать Фредерику или Гвендолин о том, что он вытворяет, – сказал я громче, чем намеревался.

– Как стукач? – ответил Джеймс. – Нет, спасибо.

– Тогда только Фредерику.

– Нет.

– Ты должен сделать хоть что-то!

Он оттолкнул меня и почти закричал:

– Нет, Оливер! – Он гневно взглянул на меня и отвернулся, уставившись в пустой угол комнаты. – Ты обещал, что ничего никому не расскажешь.

Я почувствовал легкий укол, болезненную занозу там, где его ладонь ударила меня в грудь, будто что-то ужалило меня. Я схватил его за плечо и развернул лицом к себе.

– Почему, Джеймс?

– Я не собираюсь доставлять ему такого удовольствия, – ответил он, глядя в пол, его щеки горели ярким румянцем стыда. – Если он будет знать, как просто причинить мне боль, что заставит его остановиться? – Его взгляд вновь метнулся к моему лицу – умоляюще и тревожно. Его глаза потемнели. – Он сдастся, если не будет уверен, что это работает. Поэтому обещай мне, что ты не проговоришься.

Я почувствовал себя так, словно кто-то пнул меня в живот: каждый мускул свело и жгло болью. То, что мне хотелось сказать, было неуловимо, недоступно, недосягаемо. Любая идея, приходившая в голову, казалась гротескно неподходящей, и потому одно безрассудное мгновение я подумывал о том, чтобы просто обнять Джеймса и не отпускать. Вместо этого я ухватился за ближайший столбик кровати и оперся о него. Голова отяжелела, я переполнился смятением, яростью и дюжиной гораздо более сильных чувств, которые пока еще не мог определить.

– Джеймс, это конец.

– Да.

– Что будем делать?

– Ничего. Пока ничего.

На следующий вечер во время репетиции я не сводил глаз с Ричарда – и на сцене, и вне ее. Так уж получилось, что, когда он вновь перегнул палку, я был не единственным, кто наблюдал за ним.

Филиппа, Александр, Джеймс, Рен и я как раз закончили первую сцену второго акта, которая длилась довольно долго. Тут был и диалог Брута с Порцией, и разговор с Лигарием, и в промежутке – беседа Брута с остальными заговорщиками. Я и понятия не имел, как Джеймс умудряется помнить свои реплики.

Рен и Филиппа покинули подмостки и с любопытством смотрели на сцену из-за правой кулисы. Джеймс, Александр и я отыграли свое и направились в левую сторону: теперь мы нетерпеливо ждали нового выхода, стоя в душном полумраке.

Итак, сцена убийства.

– Как думаешь, сколько у меня есть времени? – спросил меня Александр хриплым шепотом.

– Покурить? – усмехнулся я. – Достаточно, если пойдешь прямо сейчас.

– Если я опоздаю, прикрой меня.

– Интересно, каким образом?

Он пожал плечами.

– Притворись, что забыл реплику, или что-то в этом роде.

– И вызвать гнев Гвендолин? Нет.

Рен вытаращила глаза и приложила палец к губам, и Джеймс толкнул Александра локтем.

– Замолчите, – шикнул он. – Вас слышно даже там.

– Какая у них сцена? – спросил Александр, понизив голос.

Ричард уже вышел на подмостки – без пиджака и галстука – и говорил со слугой, которого играл один из наших неисчерпаемых второкурсников.

– Кальпурния, – тихо ответил я.

Минуту спустя Мередит появилась между двух центральных колонн: босая, в красном шелковом халате. Ее руки были скрещены на груди.

Александр присвистнул.

– Вы видели ее ноги? Полагаю, у нас появился неплохой способ распродать билеты.

– Кстати, для парня, которому нравятся другие парни, ты отпускаешь слишком много гетеросексуальных комментариев, – заметил Джеймс.

– Я могу сделать исключение для Мередит, если она будет носить именно этот халат.

– Ты отвратителен. – Джеймс.

– Я умею приспосабливаться. – Александр.

– Заткнитесь, я хочу посмотреть. – Я.

Джеймс и Александр обменялись загадочными взглядами. Я предпочел проигнорировать их пантомиму.

Слуга Цезаря удалился, и заговорила Мередит:

– «Так что же, Цезарь? Думаешь идти!

Ты из дому ступить не должен ныне»[38].

Она стояла, уперев одну руку в бок, с мрачным, осуждающим выражением лица. Я продолжал наблюдать за ней и Ричардом.

– Мне только кажется, – прошептал Александр, – или Кальпурния сегодня немного на взводе?

– Я знаю лишь то, что они тоже репетируют, – ответил Джеймс, – но я бы предпочел, чтобы они оставили свои личные драмы в гримерке.

Мередит спустилась в Чашу и начала описывать свой сон: он звучал как угроза, а не предупреждение. Ричард, судя по выражению на его физиономии, ничего не улавливал.

– Ну, – сказал Александр, – я бы на это не рассчитывал.

Слуга вернулся на сцену. Похоже, парень боялся даже оставаться рядом с ними на подмостках. Мередит сердито взглянула на него, когда он заговорил с Ричардом.

Ричард:

– «Ну что авгуры?»

Слуга:

– «Хотят, чтоб нынче ты не выходил.

Они, вскрывая внутренности жертвы,

Никак найти в ней сердца не могли».

Ричард обернулся к Мередит.

– «Хотели боги трусость пристыдить:

Животным точно б Цезарь стал без сердца,

Когда б из страха пробыл дома день».

Он схватил ее за плечи, и она крутанулась в его хватке.

– Он что, и правда ее держит? – спросил я.

Ни Джеймс, ни Александр не ответили.

– «Нет, Цезарь не таков; опасность знает,

Что Цезарь сам опаснее ее.

Мы с ней два льва, рожденных в тот же день,

Но только я и старше и страшней…»

Мередит скривилась и издала короткий болезненный возглас, прозвучавший неприятно правдоподобно. Филиппа поймала мой взгляд с противоположной стороны сцены и едва заметно покачала головой.

– «И Цезарь все-таки пойдет». – Ричард.

Он взревел и оттолкнул Мередит с такой силой, что та потеряла равновесие и упала на ступени. Откинула руки назад, чтобы удержаться, – и вдруг раздался громкий треск, когда ее локоть ударился о дерево. Тот же самый мстительный рефлекс, который я почувствовал на Хеллоуин, заставил меня дернуться вперед – понятия не имею зачем, – но Александр вцепился в мое плечо, остановив, и прошептал: