– О’кей, откуда тебе известно?

Он пожал плечами.

– Девочки рассказывают мне всякое.

Я искоса взглянул на него.

– Что-нибудь интересное?

Он ухмыльнулся, бросил на меня быстрый взгляд и ответил:

– Ты себе даже не представляешь.

Я мог ручаться, он хотел, чтобы я расспрашивал его дальше, но я промолчал. Я снова посмотрел в зал, надеясь сделать окончательные выводы насчет Мередит (или Мередик, если вам угодно позабавиться сдвоенным именем парочки), но меня отвлекло движение с другой стороны экрана. По указанию Гвендолин Джеймс приобнял Рен за плечи, поскольку та была слишком миниатюрной, чтобы он мог обхватить ее за талию и стоять, выпрямившись во весь рост.

– Ну разве не идеальная американская пара? – Александр.

– Да. – Я.

Сверкнула вспышка. Джеймс лениво перебирал прядь волос на затылке Рен, и я был совершенно уверен, что фотограф ничего не заметил. Я нахмурился, вглядываясь в противоположный конец зала.

– Александр, ты видишь то, что вижу я?

Он с любопытством проследил за моим взглядом.

Джеймс продолжал наматывать на палец прядь волос Рен. Я не мог ручаться, осознает ли хоть кто-то из них, что он делает это. Девушка улыбнулась – возможно, для камеры, – как будто у нее была какая-то тайна.

Александр бросил на меня странный, печальный взгляд.

– Ты только сейчас проснулся? – спросил он. – Ох, Оливер, ты слеп, как и все они.

На следующий вечер была назначена первая репетиция в костюмах. Команда дизайнеров – студенты-искусствоведы в компании с местными нанятыми строителями – превзошла себя. Двенадцать величественных тосканских колонн образовывали полукруг на верхней платформе, а пролет неглубоких белых ступеней вел вниз – в так называемую Чашу. Плоский диск из искусственного мрамора восьми футов в диаметре лежал на полу: именно там и должно было произойти печально известное убийство. За колоннами мягко светилась совершенно новая ширма, пронизанная спектром всех небесных цветов, от сумеречного закатного пурпура до оранжевого румянца восхода.

Неопробованные декорации всегда были вызовом, которого не ждешь во время первых репетиций, и когда мы вернулись в Замок, то были – все без исключения – уставшими, раздраженными и недовольными. Мы с Джеймсом сразу поднялись в Башню.

– Мне только кажется, или прогон занял около десяти часов? – спросил я, падая на кровать.

Матрас подхватил меня, и я застонал. Уже наступила полночь, а ведь мы были на ногах еще в пять утра.

– Похоже на то. – Джеймс сел на краю постели и пробежал пальцами по волосам.

Когда он поднял голову, то был взъерошенным, усталым и казался немного приболевшим. Лицо у него совсем побледнело.

Я приподнялся на локтях.

– Ты в порядке?

– А что?

– Ты по-настоящему… я не знаю… измотан.

Он снова опустил голову.

– Ага, – ответил он. – Я плохо спал.

– Тебя что-то тревожит?

Он просто моргнул в ответ, дескать, не понял вопроса. Затем непринужденно произнес:

– Нет. Ничего.

Он снял ботинки и встал.

– Ты уверен?

– Я в порядке. – Он повернулся ко мне спиной, расстегнул джинсы и позволил им соскользнуть на пол.

Голос его звучал чересчур ровно, но как-то неправильно, будто кто-то взял фальшивую ноту – да так и продолжал ее тянуть.

Я оттолкнулся от матраса, поднялся и медленно подошел к нему.

– Джеймс, – сказал я, аккуратно подбирая слова, – не пойми меня неправильно, но я не верю тебе.

Он оглянулся через плечо. Сначала он казался смущенным, но потом покачал головой и улыбнулся.

– «Ладно, куда ни шло: раз в жизни сделаю глупость!»[37] Ты слишком хорошо меня знаешь.

Он сложил джинсы и бросил их в изножье кровати.

Я пожал плечами.

– Тогда расскажи мне, что не так.

Он помедлил.

– Ты должен обещать мне, что все останется между нами.

– Конечно.

– Ты не захочешь этого знать, – предупредил он.

– Джеймс, о чем ты? – спросил я более нетерпеливо.

Он не ответил – просто стянул рубашку, стоял в боксерах «Кельвин Кляйн» и молчал. Я пялился на него, сбитый с толку и необъяснимо встревоженный. Дюжина различных вопросов пробежала в моей голове, прежде чем моя собственная неловкость заставила меня опустить взгляд и я понял, что он пытался показать мне.

– О боже! – Я схватил его за руки и притянул к себе, тотчас забыв об охватившем меня смущении.

Распухшие круглые, грубые, свежие синяки покрывали внутреннюю сторону его рук вплоть до локтей.

– Что это такое, Джеймс?

– Следы пальцев.

– Что? – Я отпустил его одну из его рук и дернулся, как от удара током. – Нет.

– К сожалению, да.

– Как это вообще случилось? – требовательно спросил я.

– Сцена убийства, – ответил он. – Когда я пронзаю его в последний раз, он опускается на колени, хватает меня и… вот.

– Он видел?..

– Конечно нет.

– Ты должен показать ему, – заявил я. – Он, возможно, даже не догадывается, что причиняет тебе боль.

Он посмотрел на меня в упор. В его глазах неожиданно полыхнула ярость, и живот у меня скрутило так, что стало трудно дышать. Когда он заговорил, голос его звучал тихо, угрожающе и незнакомо.

– Оливер, когда в последний раз ты оставлял на ком-нибудь похожие отметины, ты не понимал, что делаешь?

– Я никогда не оставлял ни на ком отметин.

– Именно. Ты бы знал, если б оставил.

Я осознал, что до сих пор держу Джеймса за другое запястье, и резко отпустил его. Он покачнулся назад, как будто потерял равновесие, а я до этой секунды тянул его к себе. Я уже собирался извиниться, но у меня сдавило горло, когда он, опустив плечи, провел пальцами по внутренней стороне руки. Он, должно быть, забыл, что я смотрю на него, поскольку на его лице появилось странное выражение. Он стиснул челюсти, зубы крепко впились в нижнюю губу, как будто он боялся издать звук и открыть рот, боялся того, что могло сорваться с языка. Злость читалась в каждой его черте, но там также были и печаль, и отчаянное неверие.

Внезапно я рассвирепел, пульс застучал в ушах. Ричард – как он смел? Я хотел разорвать его на части, но я слишком хорошо знал границы своих возможностей. У меня нет никаких шансов причинить ему боль – и моя собственная слабость злила еще сильнее, чем его жестокость.