комнату и понял, что он там же, где и вчера: вещи лежали в том же порядке, а пройдя на кухню, гений с радостью увидел немытую посуду, причём на одной из чашек, краснел отпечаток помады Инги. Всё произошло, как и хотелось, уставшему от перемен Майозубову — без сюрпризов. Немного развлекла и одновременно смутила смс-ка от Инги: «Лечу в Париж, но только лишь для того, чтобы ты там себе не надумал, что самый-самый», а чуть позже пришла ещё одна: «Если серьёзно, кажется, что с Вадимом всё». Аристарх понимающе улыбнулся, вздохнул и включил электрический чайник.

Нет ничего лучше, чем выспаться и не размышлять о том, что делать дальше, особенно, если наступившее утро самое обычное, а в окне мутит стандартная серость середины зимы и главное, никого нет рядом. Возможность побыть одному — и суровое наказание, и высшее из благ, умиротворённый Майозубов кинул пакетик с заваркой в чашку и залил кипяток, затем подвинул к себе тетрадку и написал несколько настроенческих строк:

Утро, обычное утро, серая дымка зимы,

Всё хорошо и привычно, но будто бы взято взаймы,

Тут и покой, и тревога, в чашке горячий чаёк,

В тени уставшего Бога жизни течёт ручеёк…

Несмотря на то, что два года оказались утерянными навсегда, Аристарх порадовался, что последовательность в этот раз не прервалась и вчера оставалось действительно вчера, а не некой случайной датой на отрезке его воплощения, отчего появилось ощущение пусть и временной, но надёжности, которое не только успокоило, но и заставило довольно улыбнуться.

— Здравствуй, понимаешь, — раздался очень знакомый голос.

— Привет, но имей ввиду, водки нет от слова совсем, — недовольно отреагировал Аристарх, неодобрительно глядя на материализовавшегося Бориску.

— Тогда хоть чайку налей, гость к тебе зашёл.

— Не слишком ли мелко пить чай, для столь важного привидения?

— Ну это дело такое, давай, как говорится, что есть…

— Тебе какого чаю налить, чёрного или зелёного?

— Понимаешь, Аристарх, когда нет водки цвет чая не имеет особого значения, по крайней мере для порядочных существ.

— А что имеет значение?

— Вот в самую суть вопрос задал, потому я и пришёл. Небось, тяжко тебе, поэтишко, по временам болтаться, да внутри себя самого сражаться?

— Привыкаю, Бориска, хотя, что говорить, муторно всё это.

— Плохо, что привыкаешь, когда бороться надо.

— С чем бороться? Ещё недавно, мне казалось, что я немного сдвинутый и мне с этим неплохо жилось и писалось, а сейчас получается, что ты абсолютная реальность. Да что говорить, даже прыжки во времени — реальность. Единственное, что по-настоящему радует, ещё могу творить.

— Значит, мир внутри себя искать не хочешь?

— Бориска, мира внутри поэта не существует. Поэт — даже не личность, а явление, размазанное в пространстве и представлениях почитателей таланта, одним словом — фантом. Жаль, конечно, что мне так жить приходится, но, видимо, такова планида гениальных поэтов.

— То есть, тебя, Аристарх, всё устраивает?

— Сложно сказать, Бориска, но скорее всего нет.

— Так, может, договоримся?

— Ты ещё попроси кровью договор подписать…

— Можно и кровью, безусловно, хотя это такое — тёмные времена прошлого.

— Нет, Бориска, не пойдёт, договора не будет…

— Почему сразу отказ?

— Потому что ты настоящий, очень странный, но настоящий. Когда я считал тебя глюком, с тобой даже поспорить можно было, поругаться, выпить в конце концов.

— А сейчас что, нельзя? Я вон тебе помощь предлагаю.

— Помощь? Ты мне прямо США напоминаешь, которые сначала нам страну развалили, а потом ножки «Буша» слали — помогали. Правда, после этой помощи ещё и птицеводство окончательно разрушилось.

— А ты, как хотел — закон жизни, один жрёт другого. Пищевая цепочка, понимаешь.

— Знаешь, Бориска, погоди-ка ты со своей помощью, ведь пока я сам разруливаю ситуацию, я принадлежу себе. Но вот, если ты мне поможешь, придётся принадлежать тебе.

— Чего же в этом плохого? Просто прими покровительство.

— А зачем поэту покровительство? Поэт — чистая свобода.

— Ты просто боишься меня, небось думаешь, что я Сатана?

— Да мне без разницы, кто ты, Бориска: Сатана, светлый Ангел или кто ещё, кем бы ты ни был — не важно, главное, что я должен быть тем, кто есть.

— Брось, поэт, всё меняется.

— Всё, кроме этого. Свобода — это счастье быть источником воли.

— Так иметь волю, означает ещё и то, что надо нести ответственность, а ответственность — одни страдания.

— Думаю, что лучше с тобой чай не пить… Водку можно, а чай чревато…

— Это ещё почему, Аристарх?

— Да разговоры какие-то не те. Какие-то мутные они…

— Так и чай мутный, а водка, кстати, прозрачная. Хочешь, поэт, другом тебе буду?

— Другом ты мне, Бориска, тоже быть не сможешь. Потому как дружба — форма любви, в основе которой взаимоуважение, на что ты, похоже, не способен, а собутыльником, пожалуй, оставайся, существо ты занятное и весьма интересное.

— Думаешь, выкрутился?

— Ничего не думаю, Бориска, либо принимай меня, как есть, либо отпусти.

— Созрел, значит?

— Не знаю, может, и созрел… Хотя, если разобраться, судя по тому, что сейчас две тысячи второй год, мне всего лишь двадцать четыре. По идее, должен ещё быть в процессе созревания…

— А с чего ты взял, что тебе двадцать четыре?

— Как бы — простая математика.

— Нет у тебя больше простой математики, забудь.

— А что есть?

— Ну ты же у нас источник воли, вот и думай! — с деланной обидой произнёс Бориска и растворился в воздухе.

Вадим Мальков сидел на краю широченной кровати, смотрел на спящую Ингу и дико ревновал. Вроде бы ничего не изменилось, но какие-то нотки холода, промелькнувшие в голосе Инги, дали понять, что произошло нечто нехорошее. Вадим заработал свои деньги благодаря врождённой наглости и невероятной чуйке. Сейчас чуйка говорила, что девушка его больше не любит и причина этого — самодовольный молодой поэт, с которым та познакомилась на том чёртовом мероприятии в честь «старого» Нового года. Бизнесмен вышел на балкон дорогущего номера старинного отеля и зло посмотрел на город, мрачный зимний Париж и вся его лубочная романтика, вызвали стойкое раздражение, заставляя себя чувствовать идиотом. Впервые в жизни он не знал, как поступить, так как отношения с Ингой он строил серьёзно и привез её во Францию, чтобы красиво провести время, а главное, поездку организовывал скорее для неё, чем для себя, ведь в свои сорок семь лет он воспринимал романтику, как нечто мальчишеское и несерьёзное. Подарить престижную машину — это нормально, а Париж и все его бутики с музеями — бабская блажь, ну в лучшем случае, возможность самодовольно махнуть поредевшей шевелюрой в