– Вы похожи на бродягу, Миранда, – заявил он. – Клобук не делает монаха, но архитектор – это совсем другое. Если вам не хватает средств, я, наверное, мог бы помочь. Преподаватели поговаривают, что вы – способный юноша. Скажите, что вам известно о Гауди?

Гауди… От одного упоминания этой фамилии меня бросало в дрожь. Я рос, грезя его невероятными куполами, неоготическими громадами, футуристическим примитивизмом. Гауди явился причиной того, что я желал стать архитектором, а более всего рассчитывал, что, если не умру от голода за время учебы, смогу усвоить хотя бы тысячную долю той дьявольской математики, на которой основывались проекты зодчего из Реуса, моего современного Прометея.

– Я его величайший поклонник, – выдавил я.

– Этого я и боялся.

Я уловил в его тоне оттенок снисходительности, с которой уже тогда было принято судить о Гауди. Со всех сторон звучал поминальный звон по тому, что одни называли модернизмом, а другие – попросту оскорблением хорошему вкусу. Новая гвардия ковала доктрину лаконизма, намекая, что эти барочные, бредовые фасады, которые с годами стали определять лицо города, следует публично распять. Репутация Гауди пошатнулась, его начали считать хмурым безумцем, принесшим обет безбрачия; иллюминатом, презирающим деньги (самое непростительное из его преступлений); одержимым постройкой фантасмагорического собора, в крипте которого он проводит почти все свое время. Там, одетый в лохмотья, Гауди чертит планы, бросающие вызов геометрии, и пребывает в убеждении, что его единственный заказчик – Господь Бог.

– Гауди тронулся, – продолжил Москардо. – Теперь он задумал водрузить Богоматерь размером с Колосса Родосского над домом Мила, прямо посередине Пасео де Грасия. Té collons[5]. Но, сумасшедший он или нет, и это между нами: такого архитектора, как он, не было и не будет.

– И я того же мнения, – осмелился произнести я.

– Тогда вы уже знаете, что не следует даже пытаться стать его преемником.

Почтенный профессор, должно быть, прочитал огорчение в моем взгляде.

– Но, во всяком случае, вы можете стать его помощником. Один из Лимона обмолвился, что Гауди требуется кто-то, кто говорит по-английски, не спрашивайте, зачем. На самом деле ему нужен переводчик с кастильским, ведь упрямец отказывается объясняться на каком-то другом языке, кроме каталанского, особенно когда его представляют министрам, королевнам и маленьким принцам. Я вызвался поискать кандидата. Du llu ispic inglich[6], Миранда?

Я сглотнул слюну и воззвал к Макиавелли, святому покровителю быстрых решений.

– A litel[7].

– Тогда congratulleixons[8], и да поможет вам Бог.

Тем же вечером, вслед заходящему солнцу, я направился к храму Саграда Фамилия, в крипте которого у Гауди была студия. В те годы застройка Эшампле, Нового города, редела, начиная с Пасео де Сан-Хуан. Дальше простиралась призрачная панорама полей, фабрик и отдельно стоявших зданий, которые высились, словно одинокие часовые, отмечая будущую сетку новых кварталов обещанной Барселоны. Вскоре иглы, венчающие абсиду храма, обозначились в полумраке, словно кинжалы, направленные в багряные небеса. Сторож ждал меня в дверях строящегося собора с газовой лампой в руке. Я прошел за ним через портики и арки до лестницы, которая спускалась к мастерской Гауди. Я углубился в крипту с бьющимся сердцем. Целый сад призрачных созданий колыхался в полумгле. В центре студии четыре скелета свисали со свода, зловещий балет анатомических штудий. Под этой декорацией я нашел невысокого седовласого мужчину: таких голубых глаз я не встречал ни разу в жизни, а глядел он так, будто видит то, о чем другие могут только мечтать. Он отложил тетрадь, в которой делал наброски, и улыбнулся мне. Улыбка была детская, полная волшебства и тайны.

– Москардо наверняка вам наговорил, что я себя веду как llum[9] и никогда не говорю по-испански. Говорить-то говорю, однако только из чувства противоречия. Вот по-английски точно не говорю, а в субботу отплываю в Нью-Йорк. Vosté sí que el parla l’anglés, oi, jove?[10]

Тем вечером я себя чувствовал самым счастливым человеком в мире, разделяя с Гауди беседу и ужин – горстку орехов и листья салата с оливковым маслом.

– Вы знаете, что такое небоскреб?

Личным опытом относительно данного предмета я не обладал, так что стряхнул пыль со сведений, которые нам преподали о Чикагской школе, несущих конструкциях из алюминия и последнем изобретении – безопасном лифте Отиса.

– Глупости, – усмехнулся Гауди. – Небоскреб – всего лишь собор для людей, которые вместо того, чтобы верить в Бога, верят в деньги.

Так я узнал, что Гауди от какого-то магната поступило предложение построить небоскреб посередине острова Манхэттен, а в мои обязанности входит служить переводчиком во время встречи Гауди с загадочным воротилой, которая должна состояться через несколько дней в отеле «Уолдорф-Астория». На следующие несколько дней я заперся в своем пансионе, зубря как одержимый английскую грамматику. В пятницу на рассвете мы сели в поезд до Кале, потом пересекли канал, а в Саутгемптоне поднялись на борт «Луизианы». Как только мы оказались на корабле, Гауди удалился в каюту, охваченный ностальгией по своей стране. Он вышел только на следующий день, ближе к вечеру. Я увидел его сидящим на носу корабля, где он следил, как солнце истекает кровью у горизонта, пылающего сапфирами и медью. «Aixó sí que és arquitectura, feta de vapor i de llum. Si vol apprendre, ha d’estudiar la natura»[11]. Плавание обернулось для меня ускоренным, умопомрачительным курсом. Каждый вечер мы бродили по палубе, обсуждали планы и проекты, касавшиеся и жизни тоже. В отсутствие другого общества, а может, и догадываясь о моем чуть ли не религиозном перед ним преклонении, Гауди одарил меня своей дружбой и показал наброски небоскреба, иглы поистине вагнеровского склада. Если бы проект воплотился в действительность, здание стало бы самым чудесным из всех, воздвигнутых рукой человека. От идей Гауди перехватывало дыхание, и все же я не мог не заметить, что не было в его голосе ни интереса, ни подлинного жара, когда он описывал проект. В вечер перед прибытием я осмелился задать вопрос, интересовавший меня с того самого момента, как мы подняли якорь: почему Гауди хочет ввязаться в проект, какой займет месяцы, а то и годы, оторвет от родной земли, а главное, от творения, которое превратилось в цель всей его жизни? De vegades, per fer l’obra de Déu cal la má del dimoni[12]. Тогда Гауди признался мне, что, если он согласится воздвигнуть эту вавилонскую башню в сердце Манхэттена, заказчик обязуется оплатить окончание работ над Саграда Фамилия. До сих пор помню его слова: Déu no té pressa, peró jo no viuré per sempre…[13].