Околица. На сверкающем снегу нет ни одного следа человеческой ноги… Волк, лиса, мелкие лапки, то ли хорек, то ли куница… А в самой деревне… Широкие дорожки, да даже не дорожки – улицы… Кто ж их метет-то? В избах свет мерцает… Дымок над крышами… А один дом стоит пустой… И нет никого, а вроде есть… Только звонкий голосок: «Смотри, наша прилетела!», и другой голос, пониже, но тоже молодой: «Так это ж Таня!» – «Ей вроде рано?» – «Так на разведку!» – и звонкий заливистый смех и потом: «Пора, пора, Таня!»

Чьи-то теплые руки мнут ее пальцы. Тревожное лицо бабы Зины…

– Залеталась ты, моя девочка, силы не рассчитала. Нельзя так много сразу.

– А я у них была!

– Понятно. И как, понравилось?

– Да.

Таня закрыла глаза. «А туда только зверем или птицей и когда свой дом чужим станет». Когда?

– Устала я, баба Зина. А спать не хочу. Сколько времени? До утра долго?

– Так уж утро. Девять. Пойдем завтракать.

– Долго я… А показалось – миг.

– Долго. Поэтому и устала. Поживешь недельку, пока мазь не кончится, – научишься силы распределять.

– А потом, когда кончится? Как же я тогда?

– А потом тебе мазь будет не нужна, Танечка… Для другой ведьмы ее варить станешь… Когда время придет…

Юлька открыла глаза через три часа. Сама. Сидела под одеялом, обняв коленки, и загадочно пялилась на Таню сияющими глазами. Потом резко встала и с удовольствием потянулась, похрустывая суставами. Неожиданно засмеялась чему-то своему и важно произнесла:

– А мир-то един! И нет в нем ничего лишнего! Даже жир для чего-то нужен!

И звонко шлепнула себя по голому пышному заду.

В каждом доме свой особенный воздух. Это Марьяна Шахновская заметила давно. Даже не воздух, а ветер. Правда, ветер живет не везде. Есть такие дома, в которых только воздух, и он неподвижен, едва-едва колышется в такт дыханию города. Это не значит, что дом умер, просто он живет очень медленно, а скорее всего, просто спит. Дом состарился. Он экономит силы, ему хочется постоять подольше и хоть изредка одним окном смотреть, как меняется вокруг мир. Есть и мертвые дома, но их мало. Для того чтобы дом совсем умер, надо, чтобы в нем надолго перестали жить люди, а это сложно. Люди – существа странные, бесконечно разные, поэтому и жилища себе выбирают под стать. Даже в остове под крышей с больными окнами, забитыми фанерой, а то и просто пустыми, как глазницы потемневшего от времени черепа, изредка ночуют те, кого называют бездомными или бомжами. Дому это не важно, когда одинок – рад любому жителю. Тогда-то он и оживает… Но таковы только старые здания. Марьяна заметила, что панельные многоэтажки редко обладают индивидуальностью, и воздух в них сходен, как планировки квартир. Хотя и среди них попадались уникальные типы с характером. Чаще с плохим. Монументальные здания старого города совсем другие. Они рождались в головах архитекторов поштучно, а не сериями, сначала долго были замыслом, потом чертежом, потом медленно обтекали плотью кирпичей, и каждый кирпич держал в руках человек. В ходе строительства дома очеловечивались. Кто-то умный, кто-то добрый, а кто-то скуповат… разные. Марьяна с детства воспринимала их как старых знакомых. Узкие улочки центра были ее детской площадкой. Она росла в каменном мешке нынешнего Центрального, а когда-то Смольнинского района, обрастая его легендами, как лодка ракушками. В том числе и семейными. Отсюда тянулись ее корни. В виде прадеда кондитера, и прапрадеда булочника, и уютной, небольшой, по меркам прародителей, пятикомнатной квартиры на Таврической на самом последнем этаже. Две комнаты на башню «Водоканала», остальные во двор. В выцветшей от времени картонной папке бережно хранилась семейная реликвия – купчая на имя прадеда. Стоило ли говорить, что уплотнили их быстро? Только бабушка еще немного помнила, как выглядело родовое гнездо, имевшее одного хозяина. Марьянино детство, детство ее мамы было на 100% коммунальным. Со ссорами, склоками и очередью в ванную. Только младшей сестре повезло: она прожила с ними меньше года, старая квартира была для нее всего лишь местом, куда ходят в гости к бабушке и старшей сестре. Жили они более чем скромно. Денег хронически не хватало, первый брак у матушки не задался, с отцом разошлись рано, от алиментов гордая мать отказалась, а отец не настаивал. Так, помогал иногда, от случая к случаю. К Марьяне он относился спокойно, на грани безразличия, впрочем, как и к другим детям в новой семье. Но она не переживала. Равнодушие оказалось вполне взаимным. У них в семье вообще телячьи нежности не слишком уважали, особенно мать, впрочем, маленькую Марьяну это не угнетало. Ласки хватало от бабушки. Девочка жила в своем мире. Вечно занятые родственники, мама работала на Ижорском заводе, возвращалась поздно, бабушка – гардеробщицей в бане, а потом в женской консультации – это же хорошо, свобода! Можно гулять по вечерам… Да и днем тоже, сделай уроки и лети куда хочешь. Лишь бы отметки хорошие в дневнике стояли, одежда постирана, ботинки почищены. А с этим у девочки все в порядке. Так что Марьяна, как газон в Таврическом саду, однажды засеянный хорошим садовником, росла без особых усилий. Поливали и подстригали, вот и все. Впрочем, привычка к самостоятельности помогла ей спокойно пережить и второй брак матери, и то, что с рождением сестры семья распалась еще раз. Через год, после того как появилась маленькая Валя, мать и отчим получили «двушку» от завода и уехали в Купчино. Марьяна осталась с бабушкой. Не было смысла менять школу, и вообще… бабушка не слишком жаловала нового, к тому же иногороднего зятя… В общем, так получилось. Она даже толком не успела привыкнуть к своей маленькой сестричке. И впоследствии они не сблизились. Отчим молодой, моложе матери, и к Марьяне совершенно равнодушен, бабушка на зятя смотрела косо… Не было никакой связующей теплоты между старой частью семьи и новой. Мать очень боялась, что и этот брак не сложится, и во всем стремилась угодить мужу. Бабушка раздражалась. Они ссорились. Новая квартира стала выходом из положения. Мать вздохнула с облегчением. А когда бабуля настояла на том, чтобы Марьяна осталась жить с ней, обрадовалась еще больше. Всем было удобно, никто не пожалел. «Каменный мешок», покинутый матерью с отчимом, остался для бабушкиной внучки сборищем старых знакомых. Можно даже сказать, друзей. Ее привычным миром, который она много лет раскрашивала радугой своих фантазий. Наверное, она и стала заниматься недвижимостью, потому что ей нравилось разговаривать с домами. Она их чувствовала. Или ей это казалось? И квартиры чувствовала, потому что у каждой квартиры как у маленькой частички дома свой ритм жизни, свой характер, своя готовность к переменам. Иногда квартире надоедали склочные хозяева-коммунальщики, и она искала себе настоящего друга. Тогда расселялась и продавалась быстро. Иногда, как сварливая тетка, квартира просто купалась в дрязгах и раздорах и могла не продаваться годами, пока не находила себе семью с такими же характерами, как у бывших жильцов. Только побогаче, чтоб привести себя в порядок. Эти свои открытия Марьяна копила, как разноцветные камушки, привезенные с моря, и хранила далеко от подруг и коллег по работе. В ее среде люди черствели быстро. Год, другой, и любой человек, связавший себя с недвижимостью, становится прагматичным, приземленным и очень нервным. Марьяна с легкостью узнавала коллег на улице по одному только оценивающему взгляду. Если с такими начать рассуждать про дыхание города и дух дома, мигом прослывешь ненормальной и растеряешь контакты. Своими наблюдениями она делилась только с мужем. Коля ее понимал. Художник-дизайнер может позволить себе быть слегка ненормальным. Поэтому муж тоже видел дух квартиры или дома, когда создавал свою мебель. Заказчикам она нравилась. Они неизменно удивлялись, как это Николаю удавалось воплотить их мысли в эскизы и предметы. Никому не приходило в голову, что не они выбирают мебель, а дом. И что он тоже выбрал их, притянул… И не только их, а всех, кто живет в нем и будет жить. Может, в этом и крылся секрет ее удачливости, что она видела тайную, скрытую суть «объекта недвижимости»? Может быть. Она никогда не бралась за продажу квартиры, отторгавшей ее или не готовой принять перемены. И причина ее нежелания браться за тот или иной проект таилась не в людях, а в месте их обитания. Зачастую приходилось отказываться от милейших интеллигентнейших продавцов и соглашаться на закаленных бойцов коммунальной кухни, потому что она видела – пространство готово освободиться от одних жильцов и принять других. Иногда у нее случался роман с домом, где одна за другой расселялись квартиры, и жильцы передавали ее друг другу, как переходящее красное знамя, символ победы в социалистическом соревновании. Или как талисман. Так у нее случилось с офицерским домом, стоящим во дворе за консульством Литвы, на Большой Дворянской. Именно ей выпало дежурить в агентстве, когда позвонили по одному из раскиданных стажером объявлений, попросили прийти посмотреть квартиру – оценить возможность разъезда. Волнение она почувствовала уже на лестнице. Глядя на широкие ступени, удобные спокойные лестничные пролеты, Марьяна подумала, что в этом подъезде была бы к месту ковровая дорожка, консьержка с вязанием и цветы на широких мраморных подоконниках. Их, кстати, недурно было бы очистить от невзрачной, песочного цвета краски и отполировать. В этом доме жил ветер. Она ощущала его легкое и свежее дыхание, и сам дом, хоть и не блистал пышностью фасада, был статен и крепок, как молодой пехотный гвардейский офицер царской армии. Как выяснилось впоследствии, в фундаменте дома не обнаружилось ни трещины, ни осадки. Жильцы рассказали, что все их попытки добиться расселения через капитальный ремонт потерпели фиаско – обследования показали: дом даст сто очков вперед модным новоделам из дешевого кирпича с соляными разводами по стенам, что выросли как грибы на пустырях Петроградки.